Дипломная работа: Жанровые особенности произведения М.Е. Салтыков-Щедрина "Господа Головлевы"

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I. РОМАН М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА «ГОСПОДА ГОЛОВЛЁВЫ» В ОЦЕНКЕ КРИТИКОВ

1.1 История создания романа и его оценка современниками писателя

1.2 Изучение романа советскими литературоведами

1.3 Взгляд современных ученых-исследователей на роман Салтыкова-Щедрина

ГЛАВА II. АНАЛИЗ РОМАНА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЕГО ЖАНРОВОГО СВОЕОБРАЗИЯ

2.1 «Господа Головлевы» как роман, отражение специфических черт этого жанра в данном произведении

2.2 Тематика и проблематика романа Салтыкова-Щедрина, ее актуальность для современного читателя

2.3 Система персонажей в романе

2.4 Значение романа для истории русской литературы

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЛИТЕРАТУРА

ВВЕДЕНИЕ

Среди выдающихся русских писателей XIX века М. Е. Салтыков, избравший себе литературный псевдоним Н. Щедрин, занимает особое место. И этот обусловлено не только характером его творчества, но и высокими личными качествами этого человека, его общественной деятельностью. Его произведении - это и отклик на важнейшие события российской жизни, и описание повседневного быта людей разных сословий, и политическая сатира, и глубокое психологическое исследование человеческих душ, и широкомасштабное полотно российской провинции, и камерные семейные проблемы. Его основным оружием был смех — острый, бичующий, сатирический.

Художественное дарование Салтыкова-Щедрина, его непревзойденное сатирическое мастерство по достоинству оценены крупнейшими русскими писателями. Салтыков, по определению И. С. Тургенева, отмежевал себе в нашей словесности целую область, в которой был «неоспоримым мастером и первым человеком», Г.Л. Н. Толстой находил у Щедрина «все, что нужно», чтобы завоевать признание народа: «сжатый сильный, настоящий язык, характерность, «веселый смех», «знание истинных интересов жизни народа».

По силе своего дарования и по значению своего творчества Салтыков-Щедрин является сатириком общечеловеческого значения. Он по праву стоит в ряду таких всемирно известных имен, как Ювенал, Рабле. Свифт, Диккенс. И все же его творчество остается специфически русским, что подтверждают и переводчики его произведений, слишком хорошо писатель знал нравы современной ему России, слишком сильно любил ее и болел за нее душой. «Я люблю Россию до боли сердечной, — писал Салтыков-Щедрин, — и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России».

Литературная деятельность Салтыкова-Щедрина оказала заметное воздействие на общественную жизнь России. И в свое и в последующее время щедринская политическая сатира была выразителем общественно-политических и социальных идей писателя.

Среди произведений Щедрина выдающееся место принадлежит социально-психологическому роману «Господа Головлевы», который как раз и дает нам представление об идейно-художественных особенностях творчества писателя.

Основой сюжета этого романа является трагическая история семьи помещиков Головлевых. В романе повествуется о русской жизни помещичьей семьи в условиях пореформенного буржуазного развития России, и через историю вымирания одной отдельно взятой семьи Щедрин, как действительно большой писатель и передовой мыслитель, показывает картину общественно-политического состояния всей России в целом, кроме того, в романе заложен и общечеловеческий смысл. Семейная хроника о Головлевых превращается в сложный, и социально-психологический, и общественно-политический сатирический роман, имеющий глубокий поэтический и философский смысл.

Роман с разных позиций исследовался как при жизни автора, так и в советское время, и в современный период. Однако комплексного изучения особенностей жанровой специфики данного произведения проведено не было. Но в нем безусловно есть необходимость, поскольку нам представляется, что термин «роман» в данном случае нуждается в определенной конкретизации и уточнении.

Таким образом, цель нашего исследования – анализ жанровых особенностей романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы».

Объект – организация произведения Салтыкова- Щедрина как одного из эпических жанров.

Предмет – процесс воплощения в рамках романа идейной концепции автора.

Задачи:

- определение места данного произведения в творчестве Салтыкова-Щедрина;

- рассмотрение истории создания романа;

- выявление отношения критики к роману в разные периоды отечественной литературоведческой науки;

- выявление жанровых особенностей произведения;

- рассмотрение тематики и проблематики романа;

- рассмотрение образной системы романа;

- обобщение выводов о вкладе Салтыкова-Щедрина в историю русской литературы.

Новизна дипломной работы заключается в том, что ракурс обзора и систематизации творческого наследия М. Е. Салтыкова-Щедрина нельзя назвать традиционным: комплексно проблема особенностей жанровой специфики романа «Господа Головлевы» еще не ставилась, поскольку основной упор в критической литературе ставился на исследование идейно-тематической и образной сторонах данного произведения..

ГЛАВА I. РОМАН М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА «ГОСПОДА ГОЛОВЛЁВЫ» В ОЦЕНКЕ КРИТИКОВ

1.1 История создания романа и его оценка современниками писателя

салтыков щедрин роман господа головлевы

Творчество писателя неотделимо от его жизненного пути и личных качеств, поэтому рассматривать историю создания романа «Господа Головлевы», на наш взгляд, необходимо параллельно с биографией Салтыкова-Щедрина.

Михаил Евграфович Салтыков (Н. Щедрин – литературный псевдоним, позднее прикрепленным к фамилии писателя и ставшей его полноценной частью) родился 15 (27) января 1826 г. в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии. Выходец из старинного дворянского, по матери - купеческого рода.

Семья будущего писателя отличалась суровыми крепостническими нравами. Мать, по происхождению из купеческой состоятельной среды» особенно была жестокой в обращении с крепостными и весь смысл своей жизни видела в увеличении богатства семьи. Современники рассказывают, что семья Салтыковых «была дикая и нравная; отношения между членами ее отличались какой-то звериной жестокостью».

Писатель на опыте жизни в родительском доме, а затем во время службы в провинции наблюдал все ужасы дворянского крепостного быта, диких семейных нравов. Щедрин начал себя помнить с момента, когда его жестоко высекли. «Было мне тогда, — вспоминает он, — должно быть, года два, не больше».

В 1838 году Михаил Салтыков поступил на третий курс Московского дворянского института, а через год его как одного из лучших перевели в Царскосельский лицей, где когда-то учился и Пушкин. Здесь юноша испытал огромное влияние статей В. Г. Белинского и начал писать стихи. В 1844 году Михаил Евграфович окончил Царскосельский лицей и определился на службу чиновником в канцелярии военного министерства. Связи с литературой, однако, не прервал. В лучших журналах того времени — в «Отечественных Записках» и «Современнике» Салтыков печатал рецензии на вновь выходящие книги, Его особенно интересовали вопросы воспитания, книги для детей. В 1847 году появилась в печати первая повесть Салтыкова — «Противоречия», а за ней (в 1848 году) и другая — «Запутанное дело», в которых автор проповедовал идеи утопического социализма. Это привлекло к нему вполне закономерное внимание правящих кругов (в связи с событиями Французской буржуазной революции) и писателя ссылают в Вятку, где он и продолжает нести государственную службу. Ссылка продолжается до 1855 г.

Здесь Салтыков-Щедрин на личном опыте знакомится с помещичье-крепостнической Россией, сбытом чиновников и произволом административно-бюрократического аппарата. Эти живые наблюдения он отразил впоследствии в «Губернских очерках», они же нашли место и в других произведениях писателя, в том числе и в романе «Господа Гловлевы».

Вернувшись из ссылки в Петербург, Щедрин поступил на службу в министерство внутренних дел, а в 1858 году его назначили вице-губернатором в Рязанскую губернию. Но его деятельность на этом посту не пришлась по вкусу местным помещикам и губернатору, поэтому писатель переезжает в Тверь.

Весной 1862 года Щедрин уходит в отставку и посвящает исключительно литературе, сближается с кружком журнала «Современник» журнала.

Приход в «Современник» совершился в трудное время. Добролюбов в 1861 году умер, а Чернышевского в 1862 году арестовали и сослали на каторгу. Наступила жестокая политическая реакция. Обстановка в журнале была очень тяжелой, — давила и угнетала цензура, а потому в 1864 году Щедрин решил прекратить литературную деятельность и вновь поступил на государственную службу по министерству финансов — председателем казенной палаты в Пензе, а затем в Туле и Рязани.

Своеобразные особенности характера Салтыкова, проявленные им во время руководства важным правительственным учреждением в Туле, наиболее выразительные черты его личности были запечатлены служившим под его началом тульским чиновником И. М. Михайловым в статье, опубликованной в «Историческом вестнике» в 1902 г.[1] На административном посту в Туле Салтыков энергично и на свой манер боролся с бюрократизмом, взяточничеством, казнокрадством, стоял за интересы низших тульских общественных слоев: крестьян, кустарей-ремесленников, мелких чиновников.

Эти годы были временем его наименьшей литературной деятельности: в продолжение трех лет (1865, 1866, 1867) в печати появилась только одна его статья «Завещание моим детям» («Современник», 1866, № 1; перепечатана в «Признаках времени»). Но это ни в коей мере не следует расценивать в качестве охлаждения к писательскому творчеству: как только «Отечественные Записки» перешли (с 1 января 1868 г.) под редакцию Некрасова, Салтыков сделался одним из самых усердных их сотрудников, а в июне 1868 г. окончательно покинул службу и сделался одним из главных сотрудников и руководителей журнала, официальным редактором которого стал десять лет спустя, после смерти Некрасова. Пока существовали «Отечественный Записки», т. е. до 1884 г., писатель работал исключительно для них. Большая часть созданного им в это время вошла в состав следующих сборников: «Признаки времени» и «Письма из провинции» (1870 г., 1872 г., 1885 г.), «Истории одного города» (1 и 2 изд. 1870 г.; 3 изд. 1883 г.), «Помпадуры и Помпадурши» (1873 г., 1877 г., 1882 г., 1886 г.), «Господа Ташкентцы» (1873 г., 1881 г., 1885 г.), «Дневник провинциала в Петербурге» (1873 г., 1881 г., 1885 г.), «Благонамеренные речи» (1876 г., 1883 г.), «В среде умеренности и аккуратности» (1878 г., 1881 г., 1885 г.), «Господа Головлевы» (1880 г., 1883 г.), «Сборник» (1881 г., 1883 г.), «Убежище Монрепо» (1882 г., 1883 г.), «Круглый год» (1880 г., 1883 г.), «За рубежом» (1881 г.), «Письма к тетеньке» (1882 г.), «Современная Идиллия» (1885 г.), «Недоконченные беседы» (1885 г.), «Пошехонские рассказы» (1886 г.).[2]

«Сказки», изданные особо в 1887 г., появлялись первоначально в «Отечественных Записках», «Неделе», «Русских Ведомостях» и «Сборнике литературного фонда». После запрещения «Отечественных Записок» Салтыков помещал свои произведения преимущественно в «Вестнике Европы»; отдельно «Пестрые письма» и «Мелочи жизни» были изданы при жизни автора (1886 г. и 1887 г.), а «Пошехонская Старина» - уже после его смерти, в 1890 г.

Здоровье Салтыкова, расшатанное еще с половины 70-х годов, было еще больше подорвано потрясением писателя от запрещения «Отечественных Записок» в 1884 г. «Болен я», - восклицает он в первой главе «Мелочей жизни», - невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Изможденное тело ничего не может ему противопоставить»[3]. Последние его годы были медленной агонией, но он не переставал писать, пока мог держать перо, и его творчество оставалось до конца сильным и свободным; «Пошехонская Старина» ни в чем не уступает его лучшим произведениям.

Незадолго до смерти он начал новый труд, об основной мысли которого можно составить себе понятие уже по его заглавию: «Забытые слова» («Были, знаете, слова» - сказал Салтыков Н. К. Михайловскому незадолго до смерти - ну, совесть, отечество, человечество, другие там еще.. А теперь потрудитесь-ка из поискать!.. Надо же напoмнить!»[4]).

Он умер 28 апреля 1889 г. и погребен 2 мая, согласно его желанию, на Волковом кладбище, рядом с Тургеневым.

О большом интересе к творчеству Салтыкова-Щедрина, и признании его заслуг перед русской литературой можно судить уже по тому факту, что собрание сочинений писателя с приложением «Материалов для его биографии» вышло в первый раз (в 9 томах) в год его смерти (1889 г.) и выдержало с тех пор еще два издания. С того же момента стали появляться первые исследования по творчеству Салтыкова-Щедрина, статьи: «Литературная деятельность Салтыкова» («Русская Мысль», 1889, № 7 - перечень сочинений Салтыкова); «Критические статьи», изд. М.Н. Чернышевским (Санкт-Петербург, 1893 г.); О. Миллер «Русские писатели после Гоголя» (ч. II, Санкт-Петербург, 1890 г.); Писарев «Цветы невинного юмора» (соч. т. IX); Н.К. Михайловский «Критические опыты. II. Щедрин» (Москва, 1890); его же «Материалы для литературного портрета Салтыкова» («Русская Мысль», 1890, № 4); К. Арсеньев «Критические этюды по русской литературе» (т. I, Санкт-Петербург, 1888); его же «М. Е. Салтыков. Литературный очерк» («Вестник Европы», 1889, № 6); статья В.И. Семевского в «Сборнике Правоведения», т. I; биография Салтыкова, С.Н. Кривенко, в «Биографической библиотеке» Павленкова; А.Н. Пыпин «М.Е. Салтыков» (Санкт-Петербург, 1899); Михайлов «Щедрин, как чиновник» (в «Одесском Листке»; выдержки в № 213 «Новостей» за 1889 год). Сочинения Салтыкова переводятся на иностранные языки, хотя его своеобразный стиль и представлял для переводчиков чрезвычайные трудности. На немецкий язык были переведены «Мелочи жизни» и «Господа Головлевы», а на французский – «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина».

Творчество Салтыкова-Щедрина, каждое его произведение и роман «господа Головлевы» в том числе, не раз становилось предметом жарких споров еще при жизни писателя. Враждебные сатирику литераторы и журналисты нередко извращали не только идейную направленность его произведений, но и его творческие принципы. Под их пером Щедрин представал как человек, стремящийся во что бы то ни стало «окарикатурить» действительность и якобы отступающий тем самым от правды жизни.

Дружественная писателю критика стремилась не только защитить его от этих нападок, но и осмыслить важнейшие художественные особенности его произведений. В выступлениях Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Н.К. Михайловского, А.М. Скабичевского было высказано немало здравых соображений относительно тех или иных сторон сатирической поэтики Салтыкова-Щедрина. В частности по поводу романа «господа Головлевы» справедливо говорилось о том, что творческие принципы сатирика здесь были направлены на выявление жизненной правды, что «карикатуры» писателя не искажали действительность, а вскрывали ее глубинные закономерности[5].

Таким образом, становится очевидным связь рассматриваемого нами в данном исследовании романа Салтыкова-Щедрина и его творческой биографии, поскольку темы и проблемы, затрагиваемые в нем, поднимались писателем в своем творчестве и до и после его написания, а сами «Господа Головлевы» органично вписываются в контекст литературной деятельности писателя, сатирических ее аспектов. Еще больше доказательств этому мы обнаружим, если более подробно остановимся на истории создания романа.

Она выходит за рамки обычных представлений о творческом процессе, когда контуры будущего произведения обозначаются при зарождении замысла. Дело не только в том, что в этом частном случае немалую роль сыграл излюбленный Салтыковым принцип циклизации.

Роман возникал как-то неожиданно. В недрах одного цикла, обычного сатирического обозрения, зарождается сначала замысел другого цикла, которому впоследствии суждено стать романом. При появлении первых глав «Головлевых» автор еще не знал, что он напишет роман. И вообще трудно сказать в каком направлении двигалось бы дальнейшее развитие замысла, если бы не сочувственные отзывы Тургенева, Гончарова, мнением которых при всех разногласиях расхождениях идеологического порядка Салтыков, по-видимому, дорожил и не прислушиваться к голосу которы не мог. На судьбу «Головлевых» особенно повлиял отзыв Тургенева.

Начало романа, очевидно, было заложено в 1872 году, когда Салтыков опубликовал в октябрьской книжке «Отечественных записок» очерк «Благонамеренные речи» с подзаголовком «Из путевых заметок». Первоначально очерк был задуман как самостоятельное произведение, в впоследствии, как это часто имело место у Салтыкова, стал началом нового большого цикла. Параллельно с заключительными очерками предыдущих циклов («Помпадуры и помпадурши», «Господа Ташкентцы») стали появляться в журнале и главы нового цикла. Вначале, как это нередко бывало у Салтыкова, автору еще не были ясны контуры будущего произведения. В течение четырех лет (1872—1876 годы) постепенно складывался цикл «Благонамеренных речей». В десятой книжке «Отечественных записок» за 1875 год был напечатан пятнадцатый по счету очерк из этого цикла под заглавием «Семейный суд». В это время, как можно судить из письма к Некрасову[6], Салтыков был намерен написать еще только один очерк («Наследство», напечатанное в журнале под заглавием «По родственному»), и вполне возможно, что писатель ограничился бы этими отдельными эпизодами из жизни головлевской семьи.

Уже появление первой главы будущего романа («Семейный суд») вызвало горячие отклики современников. В ответ на восторженные письма Некрасова Салтыков писал: «Кажется мне, многоуважаемый Николай Алексеевич, что чересчур уж вы хвалите мой последний рассказ»[7]. «Семейный суд» был тепло встречен И. С. Тургеневым, И. А. Гончаровым, А. М. Жемчужниковым. «Вчера я получил октябрьский номер, — и, разумеется, тотчас прочел «Семейный суд», которым остался чрезвычайно доволен,— писал Тургенев Салтыкову. — Фигуры все нарисованы сильно и верно; я уже не говорю о фигуре матери, которая типична — и не в первый раз появляется у вас — она, очевидно, взята живьем — из действительной жизни. Но особенно хороша фигура спившегося и потерянного балбеса. Она так хороша, что невольно рождается мысль, отчего Салтыков, вместо очерков, не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением? Семейный суд мне очень понравился, и я с нетерпением ожидаю продолжения описания подвигов Иудушки».

Похвала такого взыскательного художника, каким несомненно считал Салтыков Тургенева, не могла не повлиять на дальнейшую судьбу романа. Помимо неоспоримых достоинств «Семейного суда», отмеченных в сочувственном отзыве Тургенева, по-видимому, повлияло и то обстоятельство, что в этом рассказе сатирические элементы сказались слабо и отчетливо выявились черты, сближающие Салтыкова с традициями русской реалистической прозы.

Вторая глава «Головлевых» («По родственному») также была встречена горячим одобрением Тургенева, Анненкова и др. Вскоре появилась третья глава: «Семейные итоги», заглавие которой, казалось, намекало на завершение головлевской хроники. Однако этого не случилось. Автор продолжал ее, и вскоре одна за другой были написаны и опубликованы четвертая («Перед выморочностью», в отдельном издании «Племяннушка») и пятая («Выморочный») главы. Предполагалось, что «Выморочный» будет последней главой. Вслед за ее публикацией в сентябрьской книжке «Отечественных записок» сообщалось о том, что «приготовляются к печати Эпизоды из жизни одного семейства» М. Салтыкова. Сообщение это (печаталось в объявлениях до конца года, №№ 9—12) дает основание думать, что автор собирался завершить головлевский цикл до того, как написал новый рассказ: «Семейные радости» (в отдельном издании романа «Недозволенные семейные радости»). При публикации его автор сделал к нему следующее примечание: «Прошу у читателей извинения, что возвращаюсь к эпизоду, которого однажды уже коснулся. После печати рассказа «Выморочный» («Отечественные Записки», 1876 г., № 8), не раз приходилось мне слышать, что я недостаточно развил отношения Иудушки к его новой, приблудной семье, в лице второго Володьки. А так как отношения эти, действительно, представляют в жизни Иудушки момент очень характерный, то я решился пополнить настоящим рассказом сделанный пробел. Для тех, которым история Иудушки успела уже прискучить, считаю не лишним заявить, что еще один рассказ — семейная хроника головлевского дома будет окончательно заключена».[8]

Но... проходили месяцы, а обещанный автором рассказ все не появлялся в печати. И только в мае 1880 года, наконец, была опубликована заключительная глава «Решение» (в отдельном издании романа «Расчет») с подзаголовком «Последний эпизод из Головлевской хроники».

В том же году вышло первое отдельное издание «Головлевых», в котором журнальный текст подвергся значительной переработке. При сопоставлении первоначального текста с отдельным изданием романа иногда обнаруживаются существенные разночтения. Они идут главным образом по линии сокращения журнального текста, стилистической переработки, перестановки отдельных частей.

Б. М. Эйхенбаум указывал, что и после переработки текста в отдельном издании романа все же остались заметные следы первоначальной связи его с циклом «Благонамеренные речи»[9].

«Головлевы» действительно перекликаются не только с «Благонамеренными речами», но и с «Пошехонской стариной». В рассказе «Непочтительный Коронат» («Благонамеренные речи») упоминаются Иудушка Головлев, Арина Петровна и некоторые другие персонажи романа. В «Пошехонской старине» читатель вновь встречается со Степкой-балбесом и Улитушкой (Ульяной Ивановной). Язык Марии Петровны Воловитиновой в рассказе «Семейное счастье» («Благонамеренные речи») по своей специфической окраске напоминает язык Арины Петровны из «Головлевых» и Анны Павловны Затрапезной из «Пошехонской старины». Эти параллели, которые можно было бы продолжить, указывают на внутреннюю связь между этими тремя произведениями.

Параллели романа с биографией писателя проводят многие исследователи. Так, Макашин С.А. в биографии сатирика отмечает, что тот во все времена считал семью «центром жизнедеятельности человека», «последним убежищем», в которое человек «обязательно возвращается отовсюду, куда бы ни призывали его профессия и долг»[10]. А в период создания романа Салтыкову-Щедрину, находившемуся за границей на лечении, не хватало дома, семьи, ему казалось, что именно поэтому ему «плохо пишется», «недостает необходимых материалов о текущей жизни России», хотя в заграничный период было написано четыре из семи глав «Господ Головлевых»[11].

Многие исследователи отмечали, что обстоятельства автобиографического характера оказали существенное влияние на созревание и осуществление замысла романа, проникновение в содержание жизненных фактов и портретных черт из рода Салтыковых[12].

Образ Арины Петровны вобрал в себя впечатления писателя от властной фигуры его матери Ольги Михайловны, образ же Владимира Михайловича Головлёва близок отцу сатирика, Евграфу Васильевичу Салтыкову[13].

Современница сатирика А.Я. Панаева вспоминала, что Иудушкой Щедрин звал одного из своих братьев, Дмитрия, которого через несколько лет «воспроизвел в «Головлевых»[14]. «Даже язык Иудушки, – по мнению Е.М. Макаровой, – является, в основном, пародированной речью Дмитрия Евграфовича»[15].

Литературоведы, которые стали заниматься изучением творчества писателя после его смерти, ставили своей основной целью выявление и обнародование неизвестных и ранее не публиковавшихся произведений Салтыкова-Щедрина, а также произведения, напечатанные без подписи. Кроме того, необходимо было также собрать и прокомментировать их. А.Н. Пыпин положил начало этой работы своей книгой о Салтыкове-Щедрине, в которой подробно была рассмотрена журнальная деятельность писателя в 1863-1864 гг. Здесь были указаны статьи и рецензии, написанные Салтыковым-Щедриным для «Современника», проанализированы, сделаны выводы об особенностях творческой манеры сатирика.

Продолжателями исследования творчества Салтыкова-Щедрина мы можем назвать и К.К. Арсеньева, и В.П. Кранихфельда. Ими были введены в научный мир неизвестные ранее материалы, позволявшие по-новому взглянуть на писателя-сатирика. Также в их работах была предпринята попытка идейно-художественного осмысления своеобразия творчества писателя.

1.2 Изучение романа советскими литературоведами

Комплексная работа по изучению и публикации неизвестных произведений Салтыкова-Щедрина начинается вскоре после революции 1917 года. До начала 30-х гг. появляются такие книги как: «Неизданный Щедрин», «Неизданные письма»; статьи и исследования (В.В. Гиппиус «Итоги и проблемы изучения Салтыкова», С.А. Макашин «Судьба литературного наследства М.Е. Салтыкова-Щедрина»), дающие обзор наследия писателя и намечающие задачи для его дальнейшего изучения.

Приблизительно в это же время выходят два тома «Литературного наследия» (составитель С.А. Макашин), которые были посвящены Щедрину и содержали новые материалы – тексты самого писателя и работы по его творчеству, касающиеся разных сторон проявления писательского таланта Салтыкова, в том числе и роману «Господа Головлевы».

Закономерно, что возникает и вопрос об издании полного собрания сочинений, поставленный М. Ольминским. Оно появляется в 1933 году, а завершается в 1941. Данное собрание насчитывает 20 томов, из которых почти 8 занимают тексты, ранее не входившие в собрание сочинений писателя. Ценность данной работы заключалась еще и в том, ч то при его подготовке была проделана огромная текстологическая работа по очистке сочинений Салтыкова-Щедрина от цензурных и издательских ошибок.

Советское литературоведение всегда с вниманием относилось к научному освоению наследия великого русского писателя-сатирика. В литературной науке в послевоенные десятилетия даже сложилась особая область, именуемая щедриноведением. В конце 40-х — начале 50-х годов изучение творчества Салтыкова-Щедрина заметно оживилось: наследие писателя сделалось предметом исследования историков и теоретиков литературы, текстологов и библиографов, искусствоведов, историков, философов и даже на первый взгляд далеких от литературы правоведов, экономистов, что придавало исследовательскому процессу многосторонний и глубокий характер. Из года в год выходили работы, посвященные анализу художественной системы и мировоззрения великого сатирика, источниковедческие и библиографические труды, создавалась научная биография писателя; появилось также научное издание его сочинений и писем. И одна из ведущих ролей в щедриноведении неизменно принадлежала Алексею Сергеевичу Бушмину.

Серия щедриноведческих работ А. С. Бушмина, опубликованная в 1957—1958 гг. в изданиях Пушкинского дома, обозначила характер его исследовательских интересов, не ограниченных историей литературы, в данном случае творчеством Салтыкова-Щедрина, а уходящих глубоко в теорию. В статье о гиперболе и гротеске, например, решается вопрос о природе и содержании этих художественных приемов, изучается их роль и значение в системе реалистического творчества в целом, и в произведениях Салтыкова-Щедрина в частности. В других работах рассматривается образ рассказчика в произведениях Салтыкова-Щедрина, проблема общественного романа в эстетике сатирика, прослеживается эволюция реализма писателя в 80-е годы (с особым вниманием к его сказкам). Впрочем, разработанные в этих статьях выводы и концепции найдут свое последующее развитие и в монографическом исследовании А. С. Бушмина «Сатира Салтыкова-Щедрина» (1959 г.) и во многих позднейших трудах ученого.

Новое собрание сочинений писателя начинается в 1965 году, включает оно в себя 20 томов, редактирует его один из основных исследователей творчества Салтыкова С.А. Макашин. Оно включает в себя не только известные произведения сатирика, но и незавершенные. Тексты, бышие в печати, уточнены, отредактированы. Впервые все произведения комментируются.

С.А. Макашиным также разрабатывается научная биография писателя, основанная на тщательном изучении первоисточников. Появляются монографические работы по творчеству Салтыкова-Щедрина В.Я. Кирпотина, Е.И. Покусаева, А.С. Бушмина, анализирующих жизненный и творческий путь писателя, разбирающие его произведения, в том числе и роман «Господа Головлевы».

Научно-художественная биография Щедрина, написанная А.М. Турковым выходит в серии «ЖЗЛ». Появляются работы, посвященные отдельным произведениям писателя, таких литературоведов как Н.В. Яковлев, А.А. Жук, А.С. Бушмин, К.Н. Григорян и др.

Кроме того, наконец исследователи начинают обращаться и к авторской манере писателя, его стилю, языку, художественному методу. Этому посвящены труды Я. Эльсберга, А. Ефимова, А.С. Бушмина.

Следует однако отметить тот немаловажный факт, что по вполне понятным причинам советское щедриноведение было ограничено в своих методах и выводах. Труды В. Кирпотина, А.С. Бушмина и менее известных исследователей обращены в первую очередь к идеологии Щедрина и лишь затем - к его поэтике.

В частности, в советском литературоведении отмечалось, что Салтыков-Щедрин был одним из наиболее ценимых К. Марксом и Ф. Энгельсом русских писателей. Говорилось и о том, что острое слово Щедрина активно помогало русским марксистам в годы подготовки социалистической революции. Его идеи и образы были многократно использованы и блестяще истолкованы в работах В. Ленина, обращавшегося к произведениям сатирика чаще, чем к произведениям какого-либо другого писателя.

М. Горький писал о Щедрине: «Значение его сатиры огромно, как по правдивости ее, так и |по тому чувству почти пророческого предвидения тех: путей, по коим должно было идти и шло русское общество... Предвидение это объясняется тем, что Салтыков прекрасно знал психику представителей культурного общества его времени, психики эта слагалась на его глазах, он же был умен, честен, суров и никогда не замалчивал правды, как бы она ни была прискорбна... невозможно понять историю России во второй половине XIX в. без помощи Щедрина».

Критики трактовали значение творчества Щедрина как «Пророческое» и «Исторически важное», поскольку оправдался пророческий смех сатирика, предвещавший неизбежную гибель эксплуататорского режима в России. Исчезли уродливые социальные формы жизни и человеческие типы, против которых ополчалась воинствующая сатира Щедрина. Вырваны корни, питавшие произвол, хищничество, эгоизм, предательство, двоедушие, лганье, трусость, легкомыслие и прочие нравственные пороки, которые беспощадно обличал сатирик. Но и в нашем обществе, свободном от мерзостей прошлого, еще встречаются люди, зараженные пороками старого времени. Поэтому, по мнению советских литературоведов, сатира Щедрина продолжала служить делу нравственного воспитания парода, помогает распознавать и искоренять пережитки в сознании и психологии людей.

Отмечалось также, что щедринские традиции оказали свое плодотворное воздействие на многих писателей, критиков и журналистов, в частности на зачинателей социалистического реализма — М. Горького, В. Маяковского, Демьяна Бедного. Советские писатели, прибегая к сатире, неизменно находят для себя поддержку и творческое вдохновение в щедринских образцах.

В подавляющем большинстве статей и критических заметок «Головлевы» трактовались как несколько устаревшая, хотя и ярко изложенная отходная крепостничеству.

Несколько неожиданным возрождением этой традиции анализа оказались монографии М.М.Герасимовича и В.Д. Бабкина и В.Н.Селиванова. Выдающимся трудом советского щедриноведения стала единственная научная биография Щедрина, написанная С.А. Макашиным (1951 г.).

Если обратиться непосредственно к исследованию романа «Господа Головлевы» в советское время, то становится очевидным, что ему не так повезло в критике и литературоведении, как, например другому знаменитому произведению Салтыкова-Щедрина «Истории одного города. В лучших работах анализировались по преимуществу социальный и психологический аспекты романа в работах Григорьяна (1962 г.), Покусаева (1975 г.).

Наиболее интересные страницы посвящены исследованию связей романа с другими произведениями писателя, а также с произведениями русской и мировой литературы. Опытами приложения иной методологии к изучению романа стали монография Д.П. Николаева «Смех Щедрина» (1988 г.). Следует упомянуть также богатую тонкими наблюдениями, во многом новаторскую работу А.А.Жук (1988).

1.3 Взгляд современных ученых-исследователей

на роман Салтыкова-Щедрина

В 1990-х гг. литературоведы осознали необходимость не только социологического или психологического, но также имманентного анализа «Господ Головлевых». Точкой пересечения «внутреннего» мира романа и «внешнего» мира является так называемый «семейный вопрос». Известно утверждение Салтыкова, что «Господа Головлевы» написаны «на принцип семейственности», а созданный практически одновременно «Круглый год» (1879-80) – «на принцип государственности»: и то, и другое начало давно потеряли свое значение и, собственно говоря, уже не существуют.[16]

В историко-литературных исследованиях последних лет в наибольшей степени актуализированы три аспекта изучения романа. «Господа Головлевы» продолжают рассматриваться в контексте русского семейного романа и семейных хроник. Семейная тема в романе и в творчестве Щедрина в целом была проанализирована в содержательной монографии И. Павловой (1999 г.). Иудушка изучается в статусе «ментального героя». Но наиболее новым и перспективным среди исследовательских подходов считается сопоставительное соотнесение «Господ Головлевых» с евангельским - шире - библейским текстом. Названы и описаны многие из библейских образов, сюжетов, цитат, реминисценций, которые намеренно, даже подчеркнуто и открыто писатель ввел в роман. Здесь можно отметить статьи А.А.Колесникова о преломлении в «Господах Головлевых» архетипа «блудного сына» (1999 г.) и Л.М. Ракитиной о евангельских мотивах в поздних произведениях Щедрина (2001 г.). Наиболее значительные работы западных исследователей опубликованы в сборнике под редакцией А.П.Фута (1997 г.), особенно интересна статья М.Эре о соотношении формы и смысла в романе.

Однако усилия ученых, предпринятые в этом направлении осмысления романа, не только не приблизили, но еще более отдалили «событие понимания» произведения. Причины достаточно очевидны: художественные функции библейского «слова» в «Господах Головлевых» объясняются не из художественных интенций и решений автора, а из внетекстовых представлений исследователей.

Данному факту можно привести два варианта объяснений.

Первый связан с традициями русской критики XIX века и наследовавшей эти традиции историко-литературной наукой XX века. Любой элемент текста Салтыкова-Щедрина в данной традиции, о чем мы уже упоминали выше, объяснялся под знаком того, что «Господа Головлевы» - сатирическое произведение, автор которого только «разоблачает». В силу традиции и в статье современного автора «Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева» художественная роль библейских реминисценций усматривается в том, что они обнаруживают «уровень культуры пореформенного поместного дворянства», показывают «практическую» жизнь Священного писания» и контраст между нравственным смыслом источника и, с другой стороны, «приземленно-бытовым и даже ханжески-циничным его наполнением в устах «пустослова» Иудушки».[17]

Другое, новое и продуктивное, направление объяснения художественных смыслов, извлекаемых Салтыковым-Щедриным из «цитирования» священных текстов, располагается в области православной филологической критики. В работе такого рода - статье И. А. Есаулова «Категория соборности в русской литературе (к постановке проблемы)» - мы читаем: «...удивительное финальное «пробуждение совести» Порфирия Головлева... совершается в духе православного представления о человеке».[18]

Опытом приложения иной методологии к изучению романа стала статья С.М.Телегина «Не так страшен черт, как его малютки» (1997 г.), в которой он рассмотрел функционирование мифа в «Господах Головлевых».

В целом, щедриноведение и сегодня остается консервативным: в нем господствуют биографический и сравнительно-исторический методы. Помимо указанных выше работ, посвященных поэтике Щедрина в целом и мифопоэтическим мотивам его творчества, можно назвать не так уж много интересных в методологическом отношении исследований - таких, как семантико-стилистический анализ «Сказок» В.Н. Ерохина (1991 г.) или философский разбор исторического дискурса «Истории одного города» В.Е.Васильева (1997 г.).

ГЛАВА II. АНАЛИЗ РОМАНА С ТОЧКИ РЕНИЯ ЕГО ЖАНРОВОГО СВОЕОБРАЗИЯ

2.1 «Господа Головлевы» как роман, отражение специфических черт этого жанра в данном произведении

Традиционно «Господа Головлевы» позиционируется как роман. Если исходить из определения данного термина, зафиксированного в Большой Советской энциклопедии, то это разновидность эпоса как рода литературы, один из больших по объёму эпических жанров, который имеет содержательные отличия от другого такого же жанра ‒ национально-исторической (героической) эпопеи. В отличие от эпопеи с её интересом к становлению общества ‒ к событиям и положительным героям национально-историческое значения, роман проявляет интерес к становлению социального характера отдельной личности в её собственной жизни и в её внешних и внутренних столкновениях со средой. Сюда же можно добавить определение Бахтина М.М.,[19] для более полного понимания специфики данного жанра: «Роман, детализированное повествование, которое, как правило, создает впечатление рассказа о реальных людях и событиях, на самом деле таковыми не являющихся. Какого бы объема он ни был, роман всегда предлагает читателю развернутое в цельном художественном пространстве действие, а не какой-то один эпизод или яркий момент.

Рассмотрим подробнее, что из данных определений применимо для определения жанровой принадлежности такого произведения как «Господа Головлевы».

В центре повествования – одна отдельно взятая семья – Головлевых, три ее поколения показаны в своем постепенном вырождении и угасании. Следовательно, это роман-хроника, повествующий о событиях, происходящих в семейном поместье Головлевых. Но это только одна из сторон данного произведения, поскольку оно имеет много общего с достаточно разработанным в русской классической прозе жанром хроники мемуарно-семейного типа. Однако связь «Головлевых» с традиционным семейным романом чисто внешняя. «Семейным» содержанием невозможно объяснить все особенности жанровой природы романа Салтыкова. «Семейный» признак сказался в нем главным образом лишь в обозначении тематических рамок, границ определенного круга жизненных явлений.

Взгляд на семью и семейную проблематику может быть различным. Салтыков рассматривал семью преимущественно как социальную категорию, как органическую ячейку общественного организма. В 1876 году он писал Е. И. Утину: «Я обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются. На принцип семейственности написаны мною „Головлевы”»[20]. Из контекста явствует, что в понимание принципа семейственности Салтыков вкладывал особое содержание. Недаром семья стоит у Салтыкова в одном ряду с государством и собственностью, этими краеугольными камнями дворянско-буржуазного строя. Много страниц посвятил сатирик разоблачению разложения системы, основанной на эксплуатации и рабстве; в этом смысле «Головлевы» по своим идейным мотивам тесно переплетаются с другими произведениями Салтыкова, и в первую очередь с «Благонамеренными речами» и «Пошехонской стариной».

Здесь Салтыков выступает против установившихся традиций романа (как на русской, так и на западноевропейской почве) с его любовно-семейной сюжетностью. Выдвигая на первый план задачу создания социального романа, он находит традиционный семейный роман слишком узким. Он указывает на необходимость решительного изменения общественной основы романа и настойчиво выдвигает на первое место проблему среды. «Ведь умирал же человек из-за того, что его милая поцеловала своего милого, — писал Салтыков, — и никто не находил диким, что эта смерть называлась разрешением драмы Почему? — а потому именно, что этому разрешению предшествовал самый процесс целования, т. е. драма.. Тем с большим основанием позволительно думать, что и другие, отнюдь не менее сложные определения человека тоже могут дать содержание для драмы, весьма обстоятельной. Если ими до сих пор пользуются недостаточно и неуверенно, то это потому только, что арена, на которой происходит борьба их, слишком скудно освещена. Но она есть, она существует и даже очень настоятельно стучится в двери литературы. В этом случае я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности».

Может показаться странным, что Салтыков, который так резко выступал против традиции «семейного романа» и выдвигал задачу освещения социальной среды, «арены, на которой происходит борьба», построил свой роман на основе «семейственности». Однако это впечатление чисто внешнее; принцип семейственности избран автором лишь для известного удобства. Он давал широкие возможности использования богатейшего материала непосредственных жизненных наблюдений.

Когда говорят о принципе семейственности, обычно подразумевают традиционный роман, в котором все жизненные конфликты, драматические ситуации, столкновения страстей и характеров изображаются исключительно через частную жизнь семьи и семейные отношения. В то же время даже в рамках традиционных, привычных представший семейный роман не есть нечто однородное и неподвижное. Это условное понятие часто служит средством обозначения лишь внешних признаков сюжета.

Основным определяющим жанровым признаком роман «Господа Головлевы» является социальный фактор. В центре внимания автора стоят общественные проблемы.

Но странно было бы, говоря о социальных, общественных проблемах, обойти стороной психологическую сторону данного произведения. Ведь «Господа Головлевы» раскрывают не только тему вымирания помещичьего класса, но и тему вымирания человеческой души, тему нравственности, духовности, совести в конце концов. Трагедии сломанных людских судеб черной траурной лентой вьются сквозь страницы романа, вызывая у читателя одновременно и ужас и сочувствие.

Глава рода Головлевых – потомственная помещица Арина Петровна, фигура трагическая, несмотря на то, что в коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи, она предстает личностью сильной, властной, настоящей хозяйкой поместья. Эта женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением и благодаря личной энергии успела удесятерить свое состояние. Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети «не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства».

В кого уродились такие изверги? — спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя, как ее сыновья пожирают друг друга и как рушится созданная ее руками «семейная твердыня». Перед ней предстали итоги ее собственной жизни — жизни, которая была подчинена бессердечному стяжательству и формировала «извергов». Самый отвратительный из них — Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой.

Свойственные Арине Петровне и всему головлевскому роду черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке до предельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам-внучкам временами все-таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был «неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье». Его нравственное одеревенение было так велико, что он без малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей — Владимира, Петра и внебрачного младенца Володьку.

Мир головлевской усадьбы, когда в нем верховодит Арина Петровна, - это мир единоличного произвола, мир «властности», исходящей от одного лица, властности, не подчиняющейся никакому закону, заключенной лишь в одном принципе - принципе самодержавия. Головлевская усадьба прообразует собой, как говорили в XIX веке, - всю самодержавную Россию, закоченевшую в «оцепенении властности» (этими словами Салтыков определил самую суть правления Арины Петровны, «женщины властной и притом в сильной степени одаренной творчеством»). Лишь от нее, от Арины Петровны, исходят некие деятельные токи, лишь ей в этом головлевском мире принадлежит привилегия действования. Другие же члены головлевского мира начисто лишены этой привилегии. На одном полюсе, в лице самодержицы Арины Петровны, сосредоточены власть, деятельность, «творчество». На другом -- безропотность, пассивность, апатия. И понятно, почему, несмотря на «оцепенение», которое владеет головлевским миром, лишь в Арине Петровне еще сохраняется что-то живое.

Лишь она способна на «жизнестроительство», какое б оно ни было, лишь она живет - в своем хозяйстве, в своем приобретательском пафосе. Конечно, это жизнь весьма относительная, ограниченная очень узкими рамками, а главное - лишающая права на жизнь всех других членов головлевского мира, обрекающая их в конечном итоге на «гроб», на умирание. Ведь жизнедеятельность Арины Петровны находит удовлетворение в самой себе, ее «творчество» не имеет какой-либо цели вне себя, какого-либо нравственного содержания. И тот вопрос, который часто задает Арина Петровна: для кого тружусь, для кого коплю? - вопрос, в сущности, незаконный: ведь она копила-то даже не для себя, тем более не для детей, а в силу какого-то бессознательного, почти животного инстинкта накопления. Все было подчинено, все принесено в жертву этому инстинкту.

Но этот инстинкт, конечно, не биологический, а социальный. Накопительство Арины Петровны - по своей общественной, а потому и психологической природе - очень отличается от скупости бальзаковского Гобсека или пушкинского Скупого рыцаря.

В романе, таким образом, Салтыков поставил перед собой сложную задачу: художественно раскрыть внутренний механизм разрушения семьи. От главы к главе прослеживается трагический выход из семьи и из жизни главных представителей головлевской фамилии. Но наиболее последовательной полно все характерное для процесса разрушения помещичьей семьи обобщено в образе Порфирия Голоплева. Не случайно Салтыков счел необходимым и самом начале второй главы заметить следующее: «Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, «делалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфишка кровопивец».

Следовательно, это роман психологический и трагический.

Но, кроме того, роман «Господа Головлевы» - еще и роман сатирический. Пророческий, по выражению Горького, смех салтыковской сатиры в романе проник в сознание целых поколений русских людей. И в этом своеобразном процессе общественного воспитания заключено еще одно достоинство данного произведения. Кроме того, оно открыло читающей России образ Иудушки, вошедший в галерею нарицательных мировых сатирических типов.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что роман Салтыкова-Щедрина» в своем жанровом своеобразии представляет собой уникальный синтетический сплав из романа - семейной хроники, социально-психологического, трагического и сатирического романа.

Далее рассмотрим подробнее, как отразились эти жанровые особенности в тексте данного произведения.

2.2 Тематика и проблематика романа Салтыкова-Щедрина, ее актуальность для современного читателя

На первый взгляд роман «Господа Головлевы» - это описание жизни и вымирания семьи помещиков Головлевых. И, действительно, семейная тема и проблема родственных связей внутри нее – одна из центральных в романе. Но она же тесно переплетена с проблемами социально-политического характера.

Сосредоточившись на исследовании семейных дол в помещичьей среде, автор «Господ Головлевых» показывал, как мир собственников, тунеядцев и паразитов изнутри подрывает, разваливает семью, превращает и фикцию то, что на словах выдавалось за «краеугольный камень» современного социального уклада.

Во многих своих произведениях пореформенной поры Салтыков образно воспроизводил процесс оскудении помещичьих гнезд, процесс вытеснения недавних душевладельцев с занятых ими позиций новыми «столпами» — Деруновыми и Разуваевыми. В «Господах Головлевых» акцент сделан на другом. Головлевы приспосабливаются к пореформенным порядкам, даже богатеют. Но это удачливое хищническое накопительство не укрепляет семью, а наоборот — становится как бы подстрекающей силой ее распада, ее гниения. Исчезают родственные связи. Повседневные отношения приобретают форму либо презрительного равнодушия, либо взаимной брани и грызни. Каждый из головлевской фамилии и по наследственным своим задаткам, и но воспитанию, и по всей обстановке жизни п данный момент был подготовлен к тому, чтобы так цинично и безалаберно отнестись к «семейиым узам». Праздность, непригодность к какому-либо долу, безудержное стремление урвать для себя кусок получше, пожирнее, — все эти привычки, унаследованные от времени крепостничества и закрепленные в целом ряде поколений уже в виде определенных черт характера, и точат семью, раздирают ее в клочья.

Перед нами разворачивается жизненный путь нескольких членов одного семейства. Это не семейная хроника в привычном смысле - повествование сжато и предельно насыщенно, перед нами не процесс, а результат осмысления жизни героев, уже проделанного автором. В этом одновременно и достоинство, и недостаток произведения. С одной стороны, перед тобой предстает цельная и стройная конструкция, где каждый образ, каждая мысль на своем месте, подкрепляют одна другую, и внимательное чтение приводит к ясному пониманию, что хотел сказать тебе автор. С другой – создается впечатление, что роман представляет собой не столько художественное произведение, сколько философское сочинение, написанное хорошим, образным языком.

Героев романа объединяют не только родственные узы. Они похожи друг на друга по своему духовному устроению. Сам Салтыков-Щедрин выделяет три отрицательных качества, свойственных каждому из Головлевых: «праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой». Однако кажется, что их общая беда значительнее и глубже: главная черта, которая их объединяет, или, вернее, отсутствие черты - неспособность любить. Это какая-то ущербность души, некий духовный изъян, ими не осознаваемый, но влияющий на всю их жизнь. Писатель находит для этого качества удивительно меткое слово «пустоутробный». В самом начале речь об этой духовной инвалидности идет достаточно подробно - перед нами предстает мать семейства, начисто лишенная даже инстинкта материнской любви, который преломляется у нее в страсть к накопительству имения, вроде бы для детей, но с постоянным внутренним ощущением, что каждый ребенок - это «лишний кусок», масса денежных проблем и множество усилий, не идущих впрок. Лишь один раз нечто сродное материнскому чувству пытается пробудиться в ее душе, когда Арина Петровна, неожиданно для самой себя, заступается за старшего сына, промотавшего свою часть родительского богатства: «Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или в люди заставишь идти - нет тебе моего благословения!» Однако это чувство остается ею незамеченным и гаснет почти сразу же. Во второй раз она уже оказывается к этому неспособна: когда младший внук, Петенька, признается ей, что проиграл казенные деньги, и просит выручить его, она отказывает - притом, что, во-первых, как следует из романа, у нее есть достаточно солидный капитал, а во-вторых, у всех в памяти трагедия, произошедшая со старшим внуком, Володей, которому отказали в деньгах - и он покончил с собой. Душа, живущая не подлинной любовью, а ложной страстью, обречена на «процесс умертвия» (тоже словечко самого Салтыкова-Щедрина), т. е. на полную нравственную деградацию. Это происходит и с Ариной Петровной - из гордой и властной женщины она превращается в немощную старуху, скованную душевной и физической дремотой («Прежняя лихорадочная деятельность вдруг уступила место сонливой праздности, а праздность, мало-помалу, развратила волю... из крепкой и сдержанной женщины... получилась развалина...»), а затем за «сладкий старческий кусок» становится приживалкой у своего нелюбимого сына и полностью погружается в «телесные удовольствия», в растительную жизнь: вкусно поесть, попразднословить, сыграть в дурачка. Впрочем, перед смертью она совершает один рывок, словно пытаясь вырваться из сковавшего ее духовного оцепенения, когда, возмущенная отношением сына к проигравшемуся внуку (хотя отличается ли это от ее собственного равнодушия?), она проклинает сына. Однако этот поступок, который она обдумывала долгое время, совершается ею спонтанно и не ведет ни к каким изменениям ни во внешней, ни во внутренней жизни - наоборот, он словно забирает ее последние силы, и она довольно быстро умирает.

По похожей схеме выстраиваются жизни и остальных персонажей. Неумение любить приводит к возобладанию какой-то страсти в душе и в жизни героя, персонаж отдается ей и погружается в мир воспаленного и расстроенного воображения, где царит эта страсть, а личность постепенно полностью деградирует. Вслед за духовной смертью наступает и смерть физическая. У старшего сына Степана эта страсть - привычка к легкой жизни, ничегонеделанию и вину, у сына Павла - ненависть к брату Порфирию (Иудушке) и винопитие, у самого Иудушки - потребность духовного празднословия и фантастическая алчность, приводящая к семейным интригам и постоянным финансовым фантазиям и расчетам прироста денег. Интересно, что поскольку хоть страсти и различаются, но сами духовные этапы в жизни героев одинаковы, то и описываются они похоже. Так, почти не отличается по образности рассказ об оргии воспаленного воображения: - у Степана: «...мало-помалу биение сердца учащалось, голова загоралась - и язык начинал бормотать что-то несвязное. Притупленное воображение силилось создать какие-то образы, помертвелая память пробовала прорваться в область прошлого, но образы выходили разорванные, бессмысленные... Спотыкающиеся ноги из стороны в сторону носили онемевшее тело, грудь издавала не бормотанье, а хрип...»; - у Павла: «Уединившись с самим собой, Павел Владимирович... создал для себя особую, фантастическую действительность... В разгоряченном вином воображении создавались целые драмы, в которых вымещались все обиды и в которых обидчиком являлся уже он, а не Иудушка... В изобретении этих проказ он был неистощим, и долго нелепый хохот оглашал антресоли...»; - у Иудушки: «...запершись в кабинете... он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлось действующим лицом... Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение... Это был своего рода экстаз... [при котором] люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольные движения».

Тот страшный мрак, в который погружается омертвевшая душа героев, каждый раз изображается с помощью одних и тех же ключевых образов: «Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу, перед образами, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались еще темнее и гуще... На потолке колебался светящийся кружок, то вспыхивая, то бледнея, по мере того как усиливалось или слабело пламя лампадки. Внизу господствовал полусвет, на общем фоне которого дрожали тени... Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут...» (комната Павла), «Лампадка горит перед образом и светом своим сообщает предметам какой-то обманчивый характер. Рядом с этим сомнительным светом является другой, выходящий из растворенной двери соседней комнаты, где перед киотом зажжено четыре или пять лампад. Этот свет желтым четырехугольником лег на полу, словно врезался в мрак спальной, не сливаясь с ним. Всюду тени, колеблющиеся, беззвучно движущиеся» (комната Арины Петровны). Характерно, что, поскольку герои не имеют живой веры в Бога, свет от лампадки не может победить мрак, а, наоборот, по контрасту усиливает его, вызывает из небытия таинственные и страшные тени (в конце романа для Иудушки и Анниньки они станут тенями прошлых грехов).

Так как возобладание страсти ведет к омертвению души, то Салтыков-Щедрин активно использует образы, связанные со смертью. Герой, отдавшийся страсти, затворяется в тесном пространстве (комната-каморка Степана, антресоли Павла, кабинет Иудушки, комната Арины Петровны), которое уподобляется гробу или склепу. Нередко проживание там сопровождается тем, что герой опускается и физически, в свои права на него вступают тлен и разложение:

- комната Степана «была грязна, черна, заслякощена... подоконники чернели под густым слоем табачной золы, подушки валялись на полу, покрытом липкою грязью, на кровати лежала скомканная простыня, вся серая от насевших на нее нечистот»;

- атмосфера антресолей Павла «пропиталась противною смесью разнородных запахов, в составлении которой участвовали и ягоды, и пластыри, и лампадное масло, и те особенные миазмы, присутствие которых прямо говорит о болезни и смерти... Несмотря на табачный дым, мухи с каким-то ожесточением налетали на него, так что он беспрестанно то той, то другой рукой проводил около лица»;

- Иудушка «сидел в засаленном халате, из которого местами выбивалась уж вата; он был бледен, нечесан, оброс какой-то щетиной вместо бороды».

Головлевщина — это саморазложение жизни, основанной на паразитизме, на угнетении человека человеком. От главы к главе рисует Салтыков-Щедрин картины тирании, нравственных увечий, одичания, следующих одна за другой смертей, все большего погружения головлевщины в сумерки. И на последней странице: ночь, в доме ни малейшего шороха, на дворе мартовская мокрая метель, у дороги — закоченевший труп головлевского владыки Иудушки, «последнего представителя выморочного рода».

Ни одной смягчающей или примиряющей ноты — таков расчет Салтыкова-Щедрина с головлевщиной. Не только конкретным содержанием, но и всей своей художественной тональностью, порождающей ощущение гнетущего мрака, роман «Господа Головлевы» вызывает у читателя чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам «дворянских гнезд».

В созданном Щедриным художественном мире «Господ Головлёвых» человек живёт в нестерпимых условиях: все явления существующего мира у сатирика словно объединяются, чтобы давить, стискивать, угнетать окружающее, всё становится необыкновенно весомым, грузным, материальным, бременящим человека. Жизнь предстает в виде образа непосильного бремени. Так, Арину Петровну если и «давит мысль о детях», то они для неё – «лишняя обуза»; дочь ей «подкинула на шею» щенков, да и «постылый» норовит тоже «сесть ей на шею» и, наконец, «на шее повис».

Степана давит «серое, вечно слезящееся небо осени», «гнетёт бремя уныния и истомы». Человек превращается в «нежить», нечистую силу, которая боится дневного света.

Для Анниньки «прошлое, как скарб, который надавливался ей на плечи», она ощущает «гнёт прошлого», даже сон сваливается на неё, «словно камень», из-под которого она «выползает» «разбитая», «полуобезумевшая»; всех персонажей романа давит «натиск» почти физически ощущаемой массы пустяков; все герои – «подавленные существа».

Непосильное бремя, по мнению Щедрина, возникает в период безвременья, которым он считает пореформенный период.

Вневременное пространство втягивает героев в бездонную пропасть небытия; нет ничего, за что можно было бы удержаться, чтобы остановиться среди этого всевовлекающего оползня. Для Степана Владимировича после его возвращения в Головлёво время существования утрачивает свою цельность, будущее для него совсем перестает существовать.

«Память пробовала прорваться в область прошлого», – пишет Щедрин, – но «прошлое не откликалось ни единым воспоминанием, ни горьким ни светлым, словно между ними с настоящей минутой раз и навсегда вставала глухая стена». «Перед ним было только настоящее в форме наглухо запёртой тюрьмы, в которой бесследно потонула и идея пространства, и идея времени». Да и горизонты настоящего суживаются писателем до размеров сиюминутного: «печка», «окно»…

В этом состоянии начинает осуществляться процесс распада сознания, где стирается граница, отделяющая человека от мертвеца. Человек, покинутый сознанием, погружается в беспамятство, оцепенение, во мрак – это выморочный человек. «Чувство действительности» отмирает, «самое существование как бы прекращается, от человека остаётся только тело, покинутое сознанием, – труп. Тьма эта нужна «выморочному», так как вместе со светом у него просыпается «страх», «отвращение, ненависть» к жизни.

Cтепан, например, весь погружается в «безрасчётную мглу, в которой нет места не только для фантазии, но и для действительности. Мозг его вырабатывал нечто, но это нечто не имело отношения ни к прошедшему, ни к будущему. Словно чёрное облако окутало его с головы до ног... В этом загадочном облаке потонул для него весь физический и умственный мир...».

Непомерной тяготой представляются обессиленному человеку житейские мелочи, бытовые пустяки, которые приобретают какую-то грузную весомость. И внутренне никчёмный Степан не в силах противостоять агрессивности «остервенелого» мира.

Щедрин остро ощущал в общественных переменах демоническое присутствие, называемого им нечто, и отобразил это присутствие в «Господах Головлевых».

В этом окружении человек теряет свои лучшие качества, погружается в мир вещей, опредмечивается, сам становится вещью, замечает Щедрин: «на сестёр установилась умеренная такса», Арина Петровна становится «лишним ртом». Нарисованная действительность развращённого мира создаёт у Щедрина соответствующие условия для распада человеческой личности, опустошает и «выхолащивает» её. Степан в условиях этой действительности окончательно вышучивается, Павел иссыхает, Аннинька и Любинька истощаются в разврате.

В этой связи автор изображает медленный процесс умирания человека: сначала наступает забытье, отмечает он, затем человек растворяется в «беспредельной пустоте» и, наконец, сливается с небытием.

Процесс развала и слияния с пустотой человеческой сути Щедрин конкретно показывает на примере судьбы Степана: за окном его жилья «разверзнувшиеся хляби земли», облако разорванной формы, казалось, «угрожавшее задушить его», окрестность, постепенно «заволакивающаяся» грузными массами облаков и, наконец, совсем пропадающая».

Степан проходит все этапы распада своей сущности: сначала он забывается и не осознает, что с ним происходит, потом не понимает своего окружения и быта и в конце совсем исчезает.

Пустота и распад – вот путь дворян-помещиков. Писатель не видит путей возрождения дворянства, мало того, он отмечает, что преступная жизнь этого класса оказывает разлагающее влияние и на другие слои общества, в том числе и на духовенство. Духовная деградация, разврат принимают такие угрожающие формы и размеры, что писатель говорит о ближайшей кончине всего рода Головлевых, он видит итог жизненного пути семейства. Показательным в этом плане является эпизод, имеющий, с нашей точки зрения, символическую направленность.

К Головлевым в дом приходит крестьянин Фока, который просит взаймы хлеба до нового урожая; и Иудушка начинает мечтать о том, как он будет обирать этого крестьянина, сколько времени Фока должен будет на него отработать за этот долг, сколько процентов прибыли при этом можно накрутить. Именно этим эпизодом выявляется скрытая полемика между Щедриным и Толстым о будущем России. В противовес идее Толстого о том, что Россия не может быть капиталистической страной, что только союз мужика и барина может спасти Россию, Щедрин говорит о невозможности такого союза.

На примере Иудушки, обладающего капиталистической хваткой хищника, который, лишившись дармовой крестьянской силы, в новых условиях изощряется в иных методах выколачивания денег из вконец разорившихся крестьян, сатирик говорит, что «чумазый» есть, он уже здесь, уже идет с фальшивой мерой, и это – объективная реальность.

Семейная драма «Господ Головлевых» разворачивается в религиозном контексте: сюжетная ситуация Страшного суда охватывает всех героев и переносится на читателей; евангельская притча о блудном сыне предстает как история о прощении и спасении, которая никогда не осуществится в мире, где живут Головлевы; религиозная риторика Иудушки - способ саморазоблачения героя, полностью отделившего священные слова от подлых дел.

В поисках «скрытого» сюжета романа исследователи и обращаются к тем библейским и мифологическим образам, которыми насыщены «Господа Головлевы».

Следует сразу же подчеркнуть: Щедрин не был ортодоксальным писателем - ни в политическом, ни тем более в религиозном смысле. Трудно сказать, насколько евангельские образы «Христовой ночи», «Рождественской сказки» и тех же «Господ Головлевых» являлись для него реальностью, а насколько - удачными метафорами или просто «вечными образами». Так или иначе, но евангельские события для Щедрина неизменно оставались моделью, образцом, который повторяется из века в век с новыми действующими лицами. Об этом писатель прямо сказал в фельетоне, посвященном картине Н.Ге «Тайная вечеря» (цикл «Наша общественная жизнь», 1863): «Внешняя обстановка драмы кончилась, но не кончился ее поучительный смысл для нас. С помощью ясного созерцания художника мы убеждаемся, что таинство, которое собственно и заключает в себе зерно драмы, имеет свою преемственность, что оно не только не окончилось, но всегда стоит перед нами, как бы вчера совершившееся».

Показательно, что речь идет именно о Тайной Вечере, точнее - о моменте, когда Иуда окончательно решился на предательство. Вечным, таким образом, оказывается именно противостояние Христа и Иуды.

Как же обстоит дело в «Господах Головлевых»?

Та психологическая характеристика предателя, которую Щедрин дает в процитированном фельетоне, к характеру главного героя романа отношения не имеет.

О Тайной Вечере в романе вообще не говорится; значение для героев имеет только крестный путь Христа - от возложения тернового венца. Всё остальное (проповедь Христа и Его воскресение) - только подразумевается. Евангельские события при этом показаны с двух точек зрения: Иудушки и его «рабов». То, что крепостные настойчиво именуются рабами, разумеется, не случайно. Для них Пасха - залог будущего освобождения: «Рабыни чуяли сердцами своего Господина и Искупителя, верили, что Он воскреснет, воистину воскреснет. И Аннинька тоже ждала и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и покиваний - для всех этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы». Контраст между Господином-Христом и «Господами Головлевыми», вероятно, преднамеренный (напомним, что само название романа появилось на последней стадии работы - т.е. именно тогда, когда были написаны процитированные слова). Соответственно, и «рабыни» - не только крепостные Головлевых, но и «рабы Божьи».

В сознании Иудушки образ воскресения отсутствует: «Всех простил! - вслух говорил он сам с собою: - не только тех, которые тогда напоили Его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к Его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!». Порфирия ужасает то, что прежде было лишь предметом пустословия - причем пустословия утешительного: «И единственное, по моему мнению, для вас, родная моя, в настоящем случае, убежище - это сколь можно чаще припоминать, что вытерпел сам Христос».

Сюжет «Господ Головлевых» является реализацией модели, заданной в Библии; но и суд над Христом оказывается, в конце концов, метафорой: «он [Иудушка] понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной...».

Так или иначе, именно библейский код, эксплицированный на последних страницах романа, дает нам возможность прочитать глобальный сюжет романа. Щедрин не случайно говорит, что в душе Иудушки не возникли «жизненные сопоставления» между «сказанием», которое он услышал в Страстную Пятницу, и его собственной историей. Герой и не может провести такие сопоставления, но их должен сделать читатель. Впрочем, обратим внимание и на то, что Порфирий Владимирыч, которого называли не только «Иудушкой», но и «Иудой», сам себя именует Иудой единожды - именно перед смертью, когда он мысленно кается перед Евпраксеюшкой: «И ей он, Иуда, нанес тягчайшее увечье, и у ней он сумел отнять свет жизни, отняв сына и бросив в какую-то безыменную яму». Это уже не просто «сопоставление», но - отождествление.

Параллель между Иудушкой и Иудой иногда проводится Щедриным с поразительной точностью, иногда же - уходит в подтекст. К примеру, в последние месяцы жизни Порфирия мучили «невыносимые приступы удушья, которые, независимо от нравственных терзаний, сами по себе в состоянии наполнить жизнь сплошной агонией» - очевидная отсылка к тому роду смерти, который избрал для себя евангельский Иуда. Но Порфирию его болезнь не приносит чаемой гибели. Этот мотив, возможно, восходит к апокрифической традиции, согласно которой Иуда, повесившись, не погиб, но сорвался с древа и в мучениях умер позднее. Щедрин не мог удержаться и от многозначительной инверсии: Иудушка в расцвете сил «взглянет - ну словно вот петлю закидывает».

Предательства в прямом смысле слова Иудушка не совершает ни разу, зато на его совести - убийства («умертвия») братьев, сыновей и матери. К предательству приравнивается каждое из этих преступлений (совершенных, впрочем, в рамках закона и общественной нравственности) и все они вместе. Например: как братоубийца, Иудушка, несомненно, приобретает черты Каина, и когда Порфирий целует мертвого брата, этот поцелуй, конечно же, именуется «последним Иудиным лобзанием».

В тот момент, когда Иудушка отправляет в Сибирь, а фактически на смерть, своего второго сына, Арина Петровна проклинает его. Маменькино проклятие всегда представлялось Иудушке весьма возможным и в сознании его обставлялось так: «гром, свечи потухли, завеса разодралась, тьма покрыла землю, а вверху, среди туч, виднеется разгневанный лик Иеговы, освещенный молниями». Явно имеется в виду не только материнское, но и Божье проклятие. Все детали эпизода взяты Щедриным из Евангелий, где они связаны со смертью Христа. Иудино предательство совершилось, Христос (снова) распят, но сам Иудушка этого даже не заметил - или не захотел заметить.

Трагедийность романа «Господа Головлевы» роднит его с «Анной Карениной», названным Л.Д. Опульской романом-трагедией, потому что время, отображаемое писателями в этих произведениях, действительно было наполнено драматическими событиями.[21]

Этот драматизм особенно ощутим в финале романа «Господа Головлёвы», о котором существует несколько различных суждений.

Исследователь Макашин писал: «Величие Салтыкова-моралиста, с его почти религиозной верой в силу нравственного потрясения от пробудившегося сознания, нигде не выразилось с большим художественным могуществом, чем в конце его романа»[22].

И, действительно, у Щедрина финал жизненной истории Иудушки «бесплоден». Художественные особенности этой части произведения проявляются в явственном различии интонации авторского повествования в сцене пробуждения совести у Иудушки и заключительных строк романа, где речь идёт о нём же. Интонация из сочувственной, страдательной становится бесчувственной, информационно-осведомительной: наступившее утро освещает только «закоченевший труп головлёвского барина».

Смена стиля после сцены пробуждения совести обусловлена возвращением автора к реальности, к окружающей его будничной действительности. Именно здесь писатель заостряет внимание на проблеме выживаемости человека и общества. Щедрин ставит человечество перед радикальной антитезой, решительным выбором – единственной альтернативы «или-или»: либо человечество, изгнав совесть, погрязнет в гнусном самоистреблении, затянутом тиной пустяков, либо выпестует то растущее маленькое дитя, в котором растёт и совесть. Других путей для человечества Щедрин не указывает.

Прозоров считает, что финал «Господ Головлёвых» в самом деле «может показаться внезапным и даже чуть ли не маловероятным»[23]. Для мира ночью ничего, кроме физического акта смерти головлевского барина, не произошло.

Литературовед В.М. Малкин, напротив, считает, что «конец Иудушки закономерен. Он, всю жизнь чтивший церковную обрядность, умирает без покаяния...»[24]. А смерть без покаяния даёт нам возможность считать её смертью преднамеренной, т.е. самоубийством.

Активная авторская позиция Щедрина просматривается в его личном отношении к происходящим событиям: писатель с болью и горечью осознает утрату духовности и гуманизма в семейных отношениях и такое состояние мира, когда на месте исчезнувшей «совести» возникает «пустота», соотносящаяся с «бессемейным» человеческим существованием.

Низкий быт и высокая трагедия, пустословие и творчество, реальность и фантазия, беспредельность и точка, свет и тьма, грех и прощение, Иуда и Христос - ни одно из этих противоречий не разрешается в романе Салтыкова-Щедрина в линейной перспективе. Тему прощения ведет за собой тема греха, бытие Иудушки взывает к Христу. Важно не то, как прощен Иудушка: совершенно или нет. Важна сама трагическая неразъятость греха и прощения, устойчивая неизменность этой антиномии.

Само наличие неснятых противоречий является знаком того, что роман «Господа Головлевы» следует воспринимать как художественное произведение, продолжающее пушкинскую, «онегинскую» традицию, - ведь именно в романе Пушкина впервые появились такого рода противоречия как осознанный художественный принцип. У Салтыкова-Щедрина изменилось содержание противоречий, но принцип их неустранимости остался неизменным. Неснятые, неснимаемые противоречия образуют в романе качество глубины.

Современным роман Щедрина воспринимается потому, что это роман социальный. Напомним, жанр «Господ Головлевых» сам автор характеризовал вполне определенно, называя «общественным». Сегодня понятие «социальное», «общественное», «идеологическое» наполнилось неизмеримо более сложным содержанием сравнительно с тем, каковое в нем прочитывали во второй половине XIX века или в недавнем веке XX.

Иудушка, главный герой произведения, больше не пугает и не поражает читателей своей крайней необычностью. Читатель романа все чаще оказывается готов разделить мнение выдающегося актера, сыгравшего Иудушку на сцене, И. М. Смоктуновского, высказанное в устной беседе и в главном состоящее в том, что Салтыков-Щедрин писал не про какого-то чудовищного человека, стоящего особняком среди людей, но про каждого из людей.

2.. Система персонажей в романе

Великим художником является Салтыков-Щедрин в создании образной системы романа. Члены Головлевской семьи, этого уродливого продукта крепостной эпохи - но сумасшедшие в полном смысле слова, но поврежденные совокупным действием физиологических и общественных устоев. Внутренняя жизнь этих несчастных, исковерканных людей изображена с такой рельефностью, какой редко достигают и наша, и западноевропейская литература.

Салтыков-Щедрин, называя свой роман «Господа Головлевы», а не «Семейство Головлевых» преднамеренно подчеркивает значительность событий, происходящих не в одном дворянском семействе, а внутри всего господствующего сословия.

Головлевы — «мелкая дворянская сошка», «рассеянная по лицу земли русской». Они изначально охвачены идеей приобретения, материального благополучия и процветания семьи. Собственность для них — краеугольный камень мироздания. Собственность — даже предмет самопожертвования: «...соберут, бывало, тележонку крестьянскую, кибитчонку кой-какую на нее навяжут, пару лошадочек запрягут — я и плетусь... На извозчика, бывало, гривенника жаль, — на своих на двоих от Рогожской до Солянки пру!»

Припасание объединяет враждующие силы в семье. Даже отверженный Степка-балбес принимает в нем участие, хотя заранее знает, что ему не перепадет ничего.

Денежные отношения — единственная реальная нить, связывающая отцов и детей. «Иудушка знал, что есть человек, значащийся по документам его сыном, которому он обязан в известные сроки посылать условленное... жалование и от которого, взамен того, он имеет право требовать почтения и повиновения».

Только дважды в романе проявляются истинно человеческие отношения. В первом случае — между чужими, во втором — между одичавшей родней. Запоминается доброе отношение к Степке-балбесу крепостного «сердобольного трактирщика Ивана Михайлыча», который бескорыстно, из сострадания ведет домой нищего Степку. После этого душевная близость между людьми возникает, когда Порфирий Владимирыч жалеет сироту Анниньку.

В целом же мерилом ценности человека в романе является его способность обеспечивать «свое семейство не только «нужным, но и излишним». В противном случае человек — «лишний рот».

Глава семейства, Владимир Михайлович Головлёв, в начале романа выглядит почти благопристойно: «дворянин по происхождению, принадлежал к старинному роду Головлёвых», «вел жизнь праздную и бездельную», как и многие из дворян, «занимался сочинением так называемых «вольных стихов», что было распространено среди людей их круга. Женился он «для того <...>, чтобы иметь под рукой слушателя для своих стихов», на молодой особе купеческого происхождения Арине Петровне. Такая женитьба в дворянской среде встречалась нередко. Однако о романтических отношениях, медовом месяце Щедрин не повествует, но, поясняя картину утвердившихся взаимоотношений супругов, сообщает некоторые подробности из их семейного обихода после некоторого совместного проживания.

Молодая жена «сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем». На этой почве произошла размолвка, которая скоро закончилась «со стороны жены полным и презрительным отношением к мужу-шуту; со стороны мужа – искренней ненавистью к жене, в которую, однако ж, входила значительная доля трусости».

По истечении некоторого времени отношения определились окончательно: «муж называл жену «ведьмою « и «чёртом», жена называла мужа – «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой».

Однако, обобщая эти противоестественные отношения мужа и жены, писатель все же отмечает, что, «находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное».

Презрительное отношение супругов друг к другу, отмечает автор, не вызывало протеста ни с одной стороны, ни с другой, о чём свидетельствует наличие у них четверых детей.

Посвящая нас в супружеские отношения четы Головлёвых на более позднем этапе их супружеской жизни, Салтыков-Щедрин опять-таки не показывает в них наступления равновесия и мудрости, а, напротив, говорит о дальнейшем усугублении семейного разлада. Глава семейства, Владимир Михайлович, продолжал проявлять себя человеком «безалаберным», «легкомысленным и пьяненьким», ведущим «бездельную и праздную жизнь», закрывавшимся у себя в кабинете, где подражал пению птиц и занимался сочинительством, совершенно не проявляя никакой заинтересованности семьей. Однако Арина Петровна к 60-ти годам «так себя поставила», что никто в семействе ей «не смел противоречить», называя себя «ни вдовой, ни мужней женой», хотя слово «семья» не «сходило с её уст».

В семье Головлевых отсутствуют нравственные начала. По мнению, критика А.А.Жук, «духовное начало» у каждого из ее членов «загнано и искажено», и если оно и предпринимает попытки прорваться, то «в склонности к полётам безумных фантазий» или в стремлении к «чудачеству и шутовству», или «в потребности общения (хотя бы поесть и поиграть в карты)»[25].

«Порфишка-подлец» очень тонко прочувствовал слабое место матери – ее любовь к себе, и, постоянно воздействуя на него, не только достигал собственной выгоды, но и способствовал дальнейшему растлению души Арины Петровны.

В «дворянском гнезде» Головлевых происходит подмена понятий истинных отношений ложными. Отсутствие духовного начала у Владимира Михайловича и Арины Петровны, ее увлечение собственностью влечет за собой деградацию всего потомства Головлевых.

Рисуя образ матери, жены, хозяйки села Головлева, Щедрин показывает Арину Петровну жертвой объективных отношений, наделяет её образ трагическим содержанием. «Она, – считает Покусаев, – обманывается, что приобретательство для неё не самоцель, а только тяжёлый крест»[26].

Салтыков-Щедрин же, характеризуя Арину Петровну с точки зрения материнства, пишет: «...В ее глазах дети были одной из тех фаталистических жизненных обстановок, против совокупности которых она не считала себя в праве протестовать, но которые тем не менее не затрагивали ни одной струны её внутреннего существа…». Отсутствие материнских нежных чувств у Арины Петровны, безлюбовное отношение к детям обозначились в головлевских наследниках некой ущербностью в их духовном развитии. Именно этот противоестественный процесс Щедрин считает одной из основных причин появления в семье деградированных личностей и распада семейных отношений.

У Арины Петровны, замечает сатирик, были свои приёмы и методы воспитания детей, выработанные ею самою: дети делились на «любимчиков» и «постылых». Сама она разделяла детей по категориям: «о старшем сыне и об дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась». Тем не менее, Порфирий был любимчиком. Но, говоря об Арине Петровне как о матери, писатель, будто вскользь, уточняет: «У неё была слишком независимая <...> холостая натура, чтобы она могла видеть в детях что-нибудь, кроме лишней обузы. <...> Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями». Материнские чувства Арины Петровны были вытеснены стремлением к накоплению капитала, и это, как показывает Щедрин, не огорчало Владимира Михайловича.

Старший сын, Степан Владимирович, «рано попал в число «постылых» для матери, но зато слыл любимцем у отца, к которому он приходил в моменты отъезда матери и читал стихи с отцом, а также «доставалось ведьме» – отец не стеснял себя в присутствии сына в неделикатном отношении к своей жене и матери сына, в чем его поддерживал Степан. Писатель, рисуя личностные отношения супружеской пары, пишет, что Арина Петровна в таких случаях «чутьём угадывала их занятия; неслышно подъезжала к крыльцу и <...> подслушивала весёлые речи. Затем следовало немедленное и жестокое избиение Стёпки-балбеса.

«– Убить тебя надо! – <...> твердила ему Арина Петровна, – убью – и не отвечу! И царь меня не накажет за это».

Салтыков-Щедрин ни разу не заговорил о душевных переживаниях Арины Петровны по поводу детей. Он как будто видит некую целесообразность, заменив слово «душа» словом «сердце», когда говорит об Арине Петровне, и чаще всего тогда, когда речь идёт о поступках любимчика Порфиши.

С едкой иронией он замечает: несмотря на то, что сердце матери предчувствовало неладное, подозревало неискренность в любимчике, но все же «...как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка – подлец только хвостом лебезит, а глазами всё-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и её сердце не выдерживало. И невольно рука её искала лучшего куска на блюде», чтоб передать его ласковому сыну, несмотря на то, что один вид этого сына поднимал смутную тревогу: « ...поглядит-поглядит, бывало, на него Арина Петровна, и так и раскипятится её материнское сердце…».

Искаженные представления о добре и зле изуродовали душу матери – хранительницы семейного домашнего очага, и обозначились в том, что счастье и гордость Арины Петровны стали составлять не успехи и радости детей, а удесятерённое состояние, собранное ею в течение сорока лет. И чем интенсивнее росло состояние, которое она после смерти хотела бы «на тот свет забрать, да нельзя», тем властолюбивей и жестче она становилась, тем далее отходила она от детей, от своего Богом данного предназначения женщины и жены. Практицизм, забвение духовных ценностей, связи и отношения, основанные на утилитарном материальном интересе, становятся основными законами существования семьи Головлевых, в которой Арина Петровна выполняет главенствующую роль.

Арина Петровна сама вытеснила из себя самое ценное, что считалось таковым у людей всех времен и народов – материнские чувства. «В головлёвском доме лишь ей одной принадлежит привилегия действовать», всех остальных членов семьи она лишила этой возможности. Все дети ее пассивны и апатичны, в них не было заложено с детства стремления к созидательной деятельности, так как это была «прерогатива маменьки»[27]. Деятельность Арины Петровны определялась односторонней направленностью, в которой она «единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением, жила уединенно, почти скупо, с соседями дружбы не водила…».

Арина Петровна самозабвенно направляет свою жизненную энергию на увеличение капитала и вроде бы добивается успеха: могущество головлёвского рода неоспоримо («какую махину выстроила» – горделиво осознаёт она сама). Однако отмена крепостного права – «катастрофа» – подорвала самодержавную систему, дворянско-помещичье хозяйство, а также выбила почву из-под ног Арины Петровны.

Представленная Щедриным реформа 1861 года в романе в восприятии владельцев угодий выглядит как стихийное бедствие, схожее с землетрясением. Арина Петровна с тревогой ожидает грядущую «катастрофу». «Первый удар властности Арины Петровны был нанесён не самой отменой крепостного права, сколько теми приготовлениями, которые предшествовали этой отмене, – поясняет сатирик, – Арина Петровна как-то вдруг выпустила из рук бразды правления и в течение двух лет только и делала, что восклицала: «Хоть бы одно что-нибудь – пан либо пропал! а то: первый призыв! Второй призыв! Ни богу свечка, ни чёрту кочерга!». Состояние ожидания очередного толчка Щедрин называет «приготовлениями», которые впоследствии разрушат привычный уклад жизни.

В этом состоянии воображение Арины Петровны рисует мрачные картины. «…То представится ходит она по пустому дому, а людишки в людскую забрались и жрут! Жрать надоест – под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Фешкой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают! Хотела было она реприманд им сделать – и поперхнулась…». Арину Петровну гнетут мелочи, пустяки, которые она сама себе выдумывает: круг ее интересов не выходит за пределы накопительства.

Щедрин показывает Арину Петровну «не деятелем», а лишь мастером «расчётливых выгодных комбинаций», да и в целом Арина Петровна по своей натуре не созидатель, а, скорее, разрушитель. Писатель изображает ее хищницей, высматривающей добычу, которая в период подготовки реформы сама идет ей в руки. И хотя отмена крепостного права в сознании Головлёвых – трагедия, Арина Петровна и в это смутное время умеет извлечь для себя выгоду.

Свои планы существования и в новых обстоятельствах Арина Петровна видит в пустяках, желая выращивать «капустку» и «картофелец» рядом с «могилкой папеньки». Даже овдовев, она не стремится стать ближе к детям, о них она и не вспоминает, ей безразличны дела и заботы, которыми станут жить ее сыновья и дочь в иных жизненных условиях. Даже в критические моменты жизни лучшие материнские качества не пробуждаются в Арине Петровне. Смерть отца и мужа не объединила семейство Головлевых. Судьбы детей и внуков, которыми обычно живут люди в преклонном возрасте, не затронули и овдовевшего сердца Арины Петровны.

Повествуя об Анне Владимировне, дочери Арины Петровны, которая, желая обзавестись семьей, «в одну прекрасную ночь бежала из Головлёва с корнетом Улановым и повенчалась с ним, автор больше внимания уделяет реакции, последовавшей со стороны матери на факт замужества. Арина Петровна бурно негодовала по этому поводу: «Так без родительского благословения, как собаки, повенчались! Да хорошо ещё, что кругом аналоя-то муженёк обвёл! Другой бы попользовался – да и был таков! Ищи его потом, да свищи!».

Писатель, придавая особый драматизм этому событию, рисует безучастность и жестокость матери, которая все же, невзирая на неблагоприятные обстоятельства вступления в брак своей единственной дочери, «взяла» и «выбросила кусок» молодоженам в виде деревушки, назвав его «родительским благословением». Но она не имеет представления о моральной поддержке, материнском напутствии, о том, что говорят в таких ситуациях друг другу близкие люди. Родительское благословенье Арина Петровна видит только в отщиплении от огромного своего состояния определенной части, да к тому же не лучшей, а худшей.

Став бабушкой, Арина Петровна не испытывает естественных нежных чувств, она не ощущает событийности в этом явлении, что становится ясно после ее слов о внучках, которых она ядовито называет «щенками».

В романе показана немедленная предприимчивость деятельной натуры Арины Петровны, сумевшей и из этой трагической ситуации извлечь материальную выгоду для себя. Стараясь выжать как можно больше из маленького имения, она откладывала «выжатое в опекунский совет», заботясь об увеличении своего капитала, хотя сама по этому поводу говорила, что несёт большие материальные затраты на содержание и воспитание сироток.

Арина Петровна создала могущество головлевского рода. Но вместе с этим у нее возникает какое-то чувство обманутых надежд, вызванное детьми, их «непочтительностью», неумением «угодить» родителям. Вся богатая жизнь Арины Петровны бедна радостями.

И под конец ее гнетут в Погорелке не недостатки, а «ощущение пустоты».

Реальная жизнь в доме Головлевых выступает как арена серьезнейших конфликтов, первой жертвой которой становится старший сын Головлевых Степан. Писатель с горечью замечает, что не имеющий средств и поэтому не способный в силу своего безденежья содержать себя, Степан вынужден стать нахлебником и приживалом у богатых студентов университета. До сорока лет он вёл безалаберный образ жизни, не женился, не завёл себе семьи, прокутил дом в Москве, не сыграл никакой роли в ополчении, куда он было записался, долго попрошайничал у богатых торговых мужиков, принадлежавших его матери и, опустившись до самой крайней точки человеческого бытия, возвратился в Головлёво.

Щедрин не обвиняет Степана, являющегося заблудившейся душой в пустой и мнимой действительности. Писатель констатирует, что высоким побуждениям в Степане просто неоткуда было взяться, ведь для него, выросшего в головлевских стенах, нет опыта выживания.

Ложь, игра, неестественность в поведении родителей сделали свое темное дело в становлении судеб их детей. Уже в первых сценах романа автор повествует о том, какой неестественной и фальшивой видели Арину Петровну ее дети: «… она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удручённой матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы её поддерживали под руки девки. А Степка-балбес называл такие торжественные приёмы – архирейским служением, мать – архирейшею, а девок Польку и Юльку – архиерейшинами жезлоносицами». Дети видели неестественные поступки в поведении матери, разоблачали их сущность. Степан не скупился на язвительные оценки поведения матери. Еще в период своей жизни в Головлево, будучи молодым, называл мать то архирейшею, то министром, то ведьмой.

Мрачной иронией звучит у Щедрина сравнение Степана Владимировича с евангельским блудным сыном, которого отец встретил с радостью и ликованием на пороге своего дома. Здесь же, вместо милосердного отца, встречающего заблудшего сына, Степана Владимировича встречает «злая старуха», оцепеневшая в «апатии властности», от которой Степан добра не ждет.

Эта зеркальность евангельской притчи выполняет такую же функцию, как эпиграф в «Анне Карениной»: в обоих случаях Священное Писание становится той «плоскостью симметрии», через которую Благодать высшей правды преломляется как безблагодатность земного существования. Данный сюжет проиграется в романе у Салтыкова-Щедрина еще раз, когда своего сына будет встречать уже Порфирий Владимирович.

Страшную, угнетающую атмосферу, существующую вокруг семьи, в которой человек перестает думать и осознавать себя, изображает Щедрин в барском поместье Головлевых. Со Степаном именно так и происходит, потому-то он и не стремится думать и осознавать происходящее, «признаки нравственного отрезвления, появившиеся было в те часы, покуда он приближался просёлком к Головлёву, вновь куда-то исчезли. Легкомыслие опять вступило в свои права, а вместе с тем последовало примирение с «маменькиным положением». Теперь, в этой атмосфере, больше всего занимала его голову одна мысль: « И куда она экую прорву деньжищ девает! – удивлялся он <...>, – братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, сама живёт скаредно, отца солёными полотками кормит... В ломбард! больше некуда как в ломбард кладёт».

Потом эта же мысль Степана получит некоторое развитие, а поскольку он с утра до вечера голодал и только о том и думал, как бы чего-нибудь поесть и «какими бы средствами сердце матери смягчить, чтобы она души в нём не чаяла», он стал обсуждать эту мысль с земским. По совету земского, «слово» нужно было найти к матери такое, и это слово есть, только для этого нужно «...либо проклятие на себя наложить,<...> либо чёрту душу продать. В результате ничего другого не оставалось, как жить на «маменькином положении».

И это «маменькино положение» продолжало превращать Степана в существо, опускающееся на самую крайнюю, низшую ступень жизни. Писатель сочувствует Степану, отмечая при этом, что в нем осталась только его животная организация. Душевных страданий, мольбы к Богу в заточении не возникает у старшего сына Арины Петровны, он, как простейшее животное, сохранил только хватательный рефлекс, чтобы выжить.

«– Вчерашний суп, полоток и баранина – это, брат, постылому! – сказал он повару, – пирога, я полагаю, мне тоже не дадут!

– Это как будет угодно маменьке, сударь.

– Эхма! А было время, что и я дупелей едал! едал, братец! <...>

– А теперь и опять бы покушали?

– Не даст <...>. Сгноит, а не даст!».

Писатель показывает воспоминаниями Степана, когда с ним случались моменты «нравственного отрезвления» и в памяти воскрешались судьбы его предшественников, закономерность его положения в родном семействе: «Вот дяденька Михаил Петрович, который тоже принадлежал к числу «постылых», и которого дедушка Петр Иванович заточил к дочери в Головлево, где он жил в людской и ел из одной чашки с Трезоркой. Вот тетенька Вера Михайловна, которая из милости жила в Головлевской усадьбе у братца Владимира Михайловича, которая умерла от «умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемым для отопления ее комнаты…».

Степан, осознавая свою безысходность и обреченность, убегает из надоевшей ему баньки. Вряд ли это можно назвать осознанным протестом. Но даже в критический момент жизни сына, убежавшего из материнской тюрьмы, мы не видим в Арине Петровне чувств сострадания и раскаяния, Щедрин показывает только ее холодный расчет и предприимчивость.

Вереницу «блудных детей», возвращавшихся в Головлёво, открыл собой Степан Владимирович. В родной угол дети возвращаются только умирать.

Спустя десять лет из Петербурга возвратился умирать в головлёвское имение и дубровинский барин Павел Владимирович Головлёв, бессемейный, пьющий и больной человек.

Щедрин, посвящая нас в мир Павла Владимировича, с сердечной болью рисует то небытие, в которое он постоянно уходит. Созданный Павлом мир иллюзий забирает у него силы, опустошает и выматывает его, превращая в некий механизм-манекен, лишенный каких-либо чувств, в том числе и родственных: ни почтения к матери, ни сочувствия племянницам – сиротам, которых вместе с Ариной Петровной обобрал Иудушка, Павел в этом мире не испытывал. Только сожительствовавшая некогда с Иудушкой экономка Улитушка могла входить в его антресоли, куда приносила ему еду и водку. Даже перед лицом своей смерти Павел не думает о возможном покаянии, о внутреннем самоочищении, нет у него желания обратиться к Богу, не хочет он видеть ни мать, ни племянниц.

Равнодушие к умирающему Павлу царит во всём доме. Неслучайно Павлу Владимировичу дом кажется наполненным тенями: «Одиночество, беспомощность, мёртвая тишина – и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут...». Вместе с этими «тенями» Щедрин являет к Павлу Владимировичу брата Порфирия Владимировича, но не затем, чтобы облегчить последние мгновения умирающего, как это делает Константин Левин для своего брата Николая, а все по той же причине овладения наследством. Щедрин рисует страшную сцену, в которой Иудушка, вышедший из роя теней, будто вампир, забирает у незащищённого и беспомощного брата последние остатки жизни.

Вся сцена посещения Порфирием брата Павла построена писателем так, что почти физически ощутимо состояние Павла, который задыхается и корчится от бессильной ярости.

Смертью хозяина села Дубровина Павла писатель повторяет почти весь ритуал похорон Степана. Этот повтор у Щедрина нагнетает ощущение обреченности, отсутствия движения вперед. Автор, усиливая напряженность в романе, обращает свой взор на все увеличивающую пустоту, которая после смерти Павла заполнила собой пространство головлевской усадьбы.

Для Щедрина теперь средоточьем пристального внимания становится Иудушка, потому что с момента похорон Павла он один из второго поколения Головлевых является основным хозяином в имении. Следующей жертвой для него, не унимающегося даже на поминках брата, становится сама Арина Петровна, вырастившая его со своим особым «сердечным пристрастием». И Иудушка, выбрав «приличный сюжет», сразу же, не замедлив, начинает тиранить Арину Петровну обрывками поминального празднословия, «безнадёжной канителью» о том и о сём, пустопорожними богословскими спорами.

Смысл прозвания «Иудушка» не раз обсуждался в щедриноведении. Согласно Е.Покусаеву, уменьшительный суффикс «сразу как бы житейски приземляет героя, выводит его из сферы значительных социально-моральных деяний и переносит в иную область, в область будничных отношений и делишек, обыкновенного существования»[28]. Иудушка - это Иуда, «где-то здесь, рядом, под боком у домашних, совершающий каждодневное предательство». Для Д.П.Николаева прозвище героя - еще один намек на его лицемерие: «Само слово "Иудушка" как бы контаминирует в себе два понятия - "Иуда" и "душка", из которых второе обозначает то, кем герой прикидывается, а первое - то, кем он на самом деле является»[29].

Более точным представляется замечание С.Телегина: «Иуда предал Христа по наущению самого сатаны, вошедшего в него. [...] Но Порфиша слишком мелок для такой великой трагедии, и поэтому он - только Иудушка, а не Иуда, мелкий бес, но он и страшен этой своей мелочностью»[30].

В литературоведении неоднократно разбирался феномен Иудушкиного лицемерия-пустословия (прецедент создал сам писатель, подробно поведавший об отличиях Иудушки и Тартюфа). Образ Порфирия явно строится на контрасте двух образов: того, кем является Иудушка, и того, кем он представляется, старается слыть. Но остался незамеченным тот факт, что оба эти образа равно мифологизированы и в равной степени основаны на библейских образах. Один и тот же поступок, одно и то же слово по-разному интерпретируется Иудушкой и повествователем, но основа для трактовок одна.

Во время «семейного суда» над братом Степаном «Порфирий Владимирыч готов был ризы на себе разодрать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет». Разорвать ризы - значит, с точки зрения правоверного (иудея), засвидетельствовать богохульство. И в самом деле, поступок брата, который «в помойную яму» выбросил маменькины «трудовые денежки», должен представляться Иудушке богохульством (не важно, что Порфирий думает на самом деле).

Иудушка мнит себя праведником (в письме племянницам он «себя называл христианином, а их – неблагодарными») и, вероятно, даже посланцем неба. Кем он является на самом деле - уже много раз указывалось в литературоведении: Иудушка - это «сатана», «паук», «змей», «кровопивец» и т. п. С. Телегиин находит в образе Иудушки черты василиска[31]. Два плана – «священный» и «инфернальный» - сталкиваются в границах абзаца и даже предложения. «Лицо у него было бледно, но дышало душевным просветлением; на губах играла блаженная улыбка; глаза смотрели ласково, как бы всепрощающе [...] Улитушка, впрочем, с первого же взгляда на лицо Иудушки поняла, что в глубине его души решено предательство».

Порфирий Головлев - это один из тех общечеловеческих типов вроде Яго, Тартюфа, Гарпагона, которые в продолжение многих веков служат нарицательными именами для представления самого крайнего искажения человеческой природы. Личности, окружающие Порфирия Головлева, смешны, ничтожны, в своем роде отвратительны, но они возбуждают в вас глубокую, скорбную жалость, когда вы видите их в руках этого Иудушки и закидывателя петель. Даже сама патриарша головлевского рода, Арина Петровна, столь грозною рисовавшаяся перед нами в «Семейном суде», в своем дореформенном величии, является в последнем очерке подавленною новыми порядками, сбитою с своего пьедестала, ограбленною своим сыном, все тем же Иудушкой. Как она унижается перед ним, заискивает, как возмущаются и стонут в ней кое-какие остатки человеческих чувств перед непоколебимым бесчеловечием Иудушки, перешедшим всевозможные пределы лицемерной черствости. Как она отчаянно хватается за последний атрибут своей попранной патриархальной власти - за свое родительское проклятие, конечно, чтобы испытать безуспешность и этой последней соломинки. Зрелище какого страшного искажения человеческой природы нарисовал перед нами Салтыков-Щедрин, что он мог заставить ужаснуться перед этим зрелищем даже старуху Головлеву, эту, в свою очередь, развалину человечества.

Отличительная черта Иудушки – пустословие очень ярко обрисовывается автором в тексте, например в этой цитате чаепития в Головлевке:

«Чашки поочередно наполняются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова. - Метель-то, видно, взаправду взялась, - замечает Арина Петровна: - визжит да повизгивает! - Ну, и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем - так-то, друг мой, маменька! - отзывается Порфирий Владимирович. - Ах, нехорошо теперь в поле, коли этакой гнев Божий застанет! - Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько и холодненько, а нам и светлехонько и теплехонько. Сидим да чаек попиваем, и с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцем, и с ромцем будем пить... - Да коли-ежели теперича... - Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги ни тропочки - все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть - в карточки поиграем; чайку захотелось попить - чайку попьем, сверх нужды пить не станем, а так, сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг, маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не Он, Царь Небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько и холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки... - Чтой-то, уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском звании родились? Какие ни есть, а все-таки сапожишки носим! - А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званьи родились? Все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь во избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку, об этом и думать бы теперь, не смели! Сидели бы, я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать собирали, Евпраксеюшка красно ткала... А, может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал... - Ну, десятский в этакую пору с подводой не нарядит! - Как знать, милый друг, маменька! А вдруг полки идут! Может быть, там война или возмущение - чтобы были полки в срок на местах! Вот, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер - поверьте, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед -- ну, и давай; мужичок, подводку. Да в стыдь, да в метель, да в бездорожицу - ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят! - Это что и говорить! велика для нас милость Божия» и пр., и пр.

Тут важна не та лицемерно-религиозная форма, в которую облекает Иудушка свою циническую похвальбу, а самая мерзость этой похвальбы, практикующаяся в разных формах, не менее цинических, по всей поверхности земного шара. А вот другая сцена, показывающая, как Иудушка, ограбивши мать, елико возможно, отбирая от нее имение умершего брата Павла, провожает ее в захудалую усадьбу почти на голод и холод.

«Все встали и помолились; затем Арина Петровна с всеми перецеловалась, всех благословила... по-родственному, и, тяжело ступая ногами, направилась к двери. Порфирий Владимирович, во главе всех домашних, проводил ее до крыльца, но тут, при виде тарантаса, его смутил бес любомудрия... «А тарантас-то, ведь, братцев!» - блеснуло у него в голове. - Так увидимся, добрый друг, маменька! - сказал он, подсаживая мать и искоса поглядывая на тарантас. - Коли Бог велит... отчего же и не увидеться! - Ах, маменька, маменька! проказница вы, право! Велите-ка тарантас-то отложить, да с Богом на старое гнездо... право! - лебезил Иудушка. Арина Петровна не отвечала; она совсем уже уселась и крестное знамение даже сотворила, но сиротки что-то медлили. А Иудушка, между тем, поглядывал да поглядывал на тарантас. - Так тарантас-то, маменька, как же, вы сами доставите, или прислать за ним прикажете?- наконец, не выдержал он. Арина Петровна даже затряслась вся от негодования. - Тарантас мой! - крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось неловко и совестно. - Мой! мой! мой тарантас! Я его... у меня доказательства... свидетели есть! А ты... а тебя... ну, да уж подожду... посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли? - Помилуйте, маменька! Я ведь не в претензии... если бы даже тарантас был дубровинский... - Мой тарантас, мой! Не дубровинский, а мой! слышишь! - Слушаю, маменька... Так вы, голубушка, не забывайте нас... попросту, знаете, без затей! Мы к вам, вы к нам... по-родственному! - Сели, что ли? Трогай! - крикнула Арина Петровна, едва сдерживая себя. Тарантас дрогнул и покатился мелкою рысцой по дороге. Иудушка стоял на крыльце, махал платком и, покуда тарантас не скрылся совсем из виду, кричал ему вслед: - По-родственному! Мы к вам, вы к нам... по-родственному!»

Иудушкино пустословие приводит к тому, что не только для него, но и для окружающих стирается грань между двумя мирами. В этической системе Щедрина это один из самых больших грехов. Петенька рассказывает о намерении отца лишить детей наследства: «Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить - много на это денег потребуется? [...] проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!». С.Телегин справедливо утверждает, что намерение Порфирия построить «самое богоборческое и сатанинское изобретение человечества, возжелавшего добраться до небес и сесть на место Бога», - отнюдь не случайно. Подобный же «подвиг» намеревались совершить и глуповцы. Но главное в этом эпизоде - не сатанинская гордыня Иудушки, а его полное безразличие к тому, на что именно употребить деньги: на строительство Вавилонской башни или на Афонский монастырь.

Естественный следующий шаг - размывание границ между сакральным и инфернальным. Иудушка «молился не потому, что любил Бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что Бог избавит его от лукавого». Ср.: «Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от лукавого». В черновиках Порфирий «по заведенному порядку, взывал к божеству: поспешай! - но ежели божество медлило, то он не раздумывался прибегнуть и к другой таинственной силе, которая, по мнению людей бывалых, в житейских делах иногда даже успешнее содействует». Иудушка, несмотря на свою богомольность, осознает, «что ежели маменька начинает уповать на Бога, то это значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян». Итак, упование на Бога есть признак непорядка в системе головлевской жизни. Щедрин недаром называет Иудушку «идолопоклонником». Едва ли не единственный случай, когда Порфирий Головлев представляет себе гневного Бога, также связан с ритуалом - ритуалом возможного материнского проклятия.

Салтыков шел по пути углубления одной определение психологической черты в многоплановом раскрытии, в различных жизненных ситуациях. В каждом конкретном случае, эпизоде открывается новая сторона, какие-то новь оттенки лицемерной натуры Иудушки. Страсть к праздному слову не индивидуальная принадлежность Порфирия. Сатирик возвел ее в категорию общую и социальную. Сознательное лицемерие вызывает, говорил сатирик, «негодование и страх», а бессознательное лицемерие, лганье и пустословие — скуку и омерзение.

В современной России сатирик отмечал распространение разных форм лицемерия. Он ставил этот исторический факт в прямую зависимость от процессов упадка, разложения, происходивших в помещичьем классе после отмены крепостного права. В главе «Расчет» писалось об этом специально. С одной стороны, из дворянских семей выталкиваются в жизнь целые выводки ловких и проворных людей, которые чутко угадывают новые веяния, приспосабливаются к ним, облекаясь по надобности то в новую, то в старую «шкуру», и вскоре становятся, как иронически говорит сатирик, истинными «делателями века сего».

С другой же стороны, злополучные помещичьи гнезда выбрасывают в жизнь, и чем ближе к бесславному концу, тем чаще, целые коллекции неудачников, празднолюбцев, худосочных «заморышей». Салтыков пишет о Головлевых: «В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому-то ни было делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы».

В щедринской характеристике Иудушка как бы сконцентрировал в себе черты головлевского, то есть помещичьего, вырождения, распада. В пустословии, в лицемерии сатирик увидел особую форму социального и духовного разложения класса, исторически изжившего себя, отравляющего атмосферу миазмами гниения. Автокомментарии, как и вся художественная история семьи Головлевых, дают основание утверждать, что так расширительно понимал тип Иудушки сам Салтыков.

Пакостник, лицемер и пустослов Иудушка художественный тип мирового масштаба.

Вот почему из множества возможных вариантов конца романа он выбрал наиболее сложный и трудный именно в психологическом отношении. Салтыков показал, как в отвратительной личности Иудушки, погрязшего в пошлости подлости, дошедшего до крайних пределов нравственного падения, пробуждается что-то «человеческое», что-то похожее на угрызения совести.

Автор заставил Иудушку под конец жизни заглянуть в свою опустошенную душу и содрогнуться. При этом, ни о каком сочувствии или жалости к «кровопивцу», конечно, не может быть и речи. Авторская позиция осталась неизменной: бесконечная вереница преступлений Иудушки, его хищнические повадки, его бездушие и жестокость, изощренные приемы угнетения, его цинизм и лицемерие — все это в душе автора, гуманиста и революционного демократа, вызывает естественное чувство омерзения и негодования. Он показывает Иудушку как ненавистного ему лицемера и «кровопивца», который всю жизнь только мучил, тиранил, истязал и своих, и чужих, не щадя никого, кто попадался на его пути. И все же несмотря на это, в конце романа появляется трагическая интонация. Заключительные страницы «Головлевых» написаны так, что не остается сомнения в пробуждении в Иудушке чего-то похожего на угрызения совести, или, как говорит автор, «одичалой совести». Его решение проститься с могилой матери было принято после длительного, мучительного раздумья. Поведение Иудушки резко меняется. В конце своего жизненного пути он как бы преобразился, стал другим, в нем появились страдальческие черты.

Автор мог завершить роман естественной смертью своего героя. Но такое решение не удовлетворяло Салтыкова. Нужно было придумать для Иудушки более страшный конец. Чувство справедливости требовало, чтобы Иудушка, прежде чем уйти из жизни, испытал на себе моральные терзания и муки, которые он причинил другим, чтобы он в какой-то степени осознал свою виновность, всю чудовищность совершенных им преступлений, всю никчемность, бессмысленность, мрачную пустоту своего жалкого существования. Салтыков и на последних страницах романа беспощаден к лицемеру и «кровопивцу».

Иудушки пробудилась «одичалая совесть» только тогда, когда он оказался на краю могилы, когда он стал немощным, дряхлым и уже не мог совершать новые злодеяния.

Разнообразие жестов, интонационных оттенков речи характеризуют Иудушку. В то же время следует чети разграничить сцены, где автор фиксирует внимание читателя на притворстве и лицемерии Иудушки, и те случаи когда Иудушка не разыгрывает роль и в нем пусть слабо, пусть смутно, но проявляются какие-то проблеск человеческих эмоций.

Иудушка — сложный психологический тип. Он наделен не только чертами, характеризующими его как помещий хищника, как представителя деградирующего дворянств он одновременно и носитель общечеловеческих пороков.

Как мы уже отмечали, семейство Головлевых насчитывает три поколения, и третье - внуки Арины Петровны и Владимира Михайловича. Как известно, у Порфирия была в Петербурге семья, но жена умерла, оставив двоих сыновей на попечение Иудушки: Петеньку, которого «как и всякого блудного дворянского сына», «не отдавшего себе никакого отчёта в жизненных целях, как-то инстинктивно тянет в своё место», и Володеньку, неспособного, как и все Головлёвы, что-либо делать и содержать самостоятельно себя и свою семью, кроме того, с Ариной Петровной жили еще ее внучки Аннинька и Любинька.

В минуту отчаяния Петенька прибывает в Головлёво, как в последнее «своё место», куда только и мог он приехать с таким грузом внутри: проигравший в карты казённые деньги и ждавший тюрьмы.

Писатель, отстранившись от происходящих событий, задается вопросом по поводу такого появления в Головлеве внука Арины Петровны и сына Порфирия Владимировича: на что он надеется? чего ищет? «что-то будет из этой поездки? совершится ли чудо, которое должно превратить камень в хлеб, или не совершится?»

Пытаясь ответить и прояснить ситуацию, Щедрин подчеркивает бессмысленное появление в имении головлевского отпрыска: «Конечно, Петенька может быть и не понимал своего отца, но во всяком случае он не знал за ним ни одного чувства, ни одной слабой струны, за которую предстояла возможность ухватиться и, эксплуатируя которую, можно было бы чего-нибудь достигнуть», «он чувствовал только одно: что в присутствии отца он находится лицом к лицу с чем-то необъяснимым, неуловимым». Реакцию отца на неожиданный приезд сына Щедрин изображает почти так, как встретила своего первого сына Арина Петровна. Душевная пустота Иудушки, тревожно ощущаемая Петенькой, роднит отца с бабушкой. Арина Петровна с приездом Петеньки вспоминает потрясения её собственные, связанные с возвращением её сына «балбеса». «И сдаётся ей, что она всю ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнить когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять нет-нет возьмёт и откроется на той же странице». Предчувствие Арины Петровны оправдалось. Совпал и финал повестей: «ни один мускул не дрогнул на деревянном лице Порфирия Владимировича, ни одна нота в его голосе не позвучала чем-нибудь похожим на призыв блудному сыну».

Смиренная просьба сына, его истерическая мольба о помощи, наконец, гневные обвинения в жестокости наталкиваются на глухую стену, сложенную из ласковых расспросов и умильных разглагольствований. Щедрин, помня народную мудрость, гласившую: «Яблочко от яблоньки далеко не откатится» или «что посеешь – то пожнёшь», разоблачает Порфирия Владимировича, который так же, как и Арина Петровна в своё время, обрекает своего родного сына на смерть, тем самым разрывает связующую цепь времён, не задумываясь о продолжении рода Головлёвых.

Жутким смертным приговором для своего сына открывается смысл отцовского напутствия, который как всегда говорил ласковым голосом: «Уезжай, брат! Эй, кто там? велите-ка для молодого барина кибитку закладывать. Да цыплёночка жареного, да икорки, да ещё там чего-нибудь ... яичек, что ли ... в бумажку заверните... На станции, брат, и закусишь, пока лошадей подкормят. С богом!».

Два сына Порфирия Владимировича погибают не без его участия («…у Щедрина, – как писал Н.К. Михайловский, – обе эти развязки происходят за кулисами»[32]), и Иудушка к концу своей жизни прозреет, осознает свои страшные преступления, как это происходит с Ариной Петровной теперь.[33]

«Самой темной и неуютной стороной повернулась жизнь к внучкам Арины Петровны Анниньке и Любиньке», пишет Щедрин; создавая реалистические картины их жизни, он рисует их мрачно и сурово.

Без материальной поддержки, без родительского благословения Аннинька и Любинька отправляются на поиски счастья в мир, представлявшийся им лучше, чем их домашнее положение.

Щедрин, защищая внучку Арины Петровны, отмечает, что не получившая полноценного воспитания Аннинька не имела понятия о значимости в ее судьбе единения двух жизненных начал – духа и плоти, о той разрушительной силе зла, которая может войти в нее и погубить, поскольку «положение русской актрисы очень недалеко стоит от положения публичной женщины».

В данной ситуации автор разделяет позицию Толстого о «единстве духа и плоти». Скользкий путь, на который ступили внучки господ Головлёвых, зарабатывая себе на жизнь своими силами, заканчивается для обеих трагедией. Щедрин показывает начало «творческой деятельности» Анниньки как заблуждение, которое на первых порах представлялось ей весёлым и радужным. Имея представление только о внешней стороне профессии актрисы, Аннинька сделала свою жизнь чем-то вроде «въезжего дома», в ворота которого «мог стучаться каждый, кто сознавал себя весёлым, молодым, богатым». Жизнь актрисы будоражила её. Одинокая, «без руководящей подготовки, без созданной цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал», она не сразу увидела и осознала себя, «кружащуюся в каком-то хаосе, в котором толпилось бесконечное множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое». Тут-то и таилась мрачная драма.

Щедрин прямо и открыто высказывается в адрес артистической деятельности Анниньки, раскрывая жестокую сущность происходящего. «Святое искусство», – утверждает он, – привело её в помойную яму, но голова её сразу так закружилась, что она не могла различить этого».

Сравнивая жизнь Анниньки с каруселью, несущейся по своей заданной траектории движения, сбивающей ее с толку в вертепе наслаждений с разумного человеческого существования, писатель не дает героине времени оглянуться вокруг, прислушаться к общественному мнению, остановиться… И останавливает ее только на самом краю пропасти.

Каким-то странным обречением, «зловещим фатумом» становится у Щедрина «удручающее однообразие», с которым появляется болезнь во всех членах семейства, уход один за другим из жизни головлёвских отпрысков.

Щедрин переводит бытовые зарисовки из жизни сестер в психологический план. И теперь иные картины встают перед их глазами, картины угарного прошлого, в котором оно в их памяти обнажалось в «железной живучести», стремительно выплывало наружу и, вопреки желанию и душевным усилиям – забыть все, нещадно растравляло сердце: вонючие гостиницы, номера, обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры; потом начинались иные воспоминания: постоялый двор, пьяные и драчливые ночи, проезжие помещики, хваты-купцы, подбадривающие актёрок чуть ли не с нагайкой в руках. А наутро – головная боль, тошнота и тоска, тоска без конца. Стать на ноги и начать размеренную жизнь после вертепа оказалось невозможно, карусель выбросила их в страшный жизненный тупик, где кроме позора и нищеты ничего нет».

Аннинька и Любинька, считает литературовед М.С. Горячкина[34], в начале романа «по основным чертам своего характера являются типичным героинями дворянских писателей»[35], потому Щедрин предоставляет возможность Анниньке, как это принято было в романах того времени, съездить на свою малую родину, осмотреться, осознать и начать жить по-новому.

Однако после посещения Погорелки, в которую она ехала с какой-то тайной надеждой на успокоение, Аннинька понимает, что там то же самое, что и везде, только прикрытое родственной благонамеренностью.

Однако Аннинька не нашла в себе сил поступить так, как решила её сестра Любинька – «умереть от себя», а «приехала умирать» в Головлево.

Как видим, писатель создает картины близкой человеку реальности, ежедневную жизнь, осваивая ее здесь не в качестве заведомо «низкой прозы», а как место серьезнейших конфликтов.

В систему образов романа, помимо персонажей, входит и образ самого поместья Головлево как средоточия мира. Мы видим, что постепенно оно перестает зависеть от внешнего мира и, напротив, начинает диктовать ему свои законы. Поэтому всё, что находится за пределами Головлева, оказывается его продолжением. Не только Головлевы, но и окрестные помещики «не могли хорошенько отличить область ангельскую от области аггельской и в течении всей жизни путались в уяснении себе вопроса, о чем приличествует просить у Бога, а о чем - у черта». Вывод же касательно Иудушки его соседи сделали совершенно верный: «человек, у которого никогда не сходило с языка божественное, до того запутался в своих собственных афоризмах, что, сам того не замечая, очутился на дне чертовщины».

И не только в окрестностях поместья Головлевых, но и во всей стране, по словам Арины Петровны, творится «ни богу свеча, ни черту кочерга!» Более того: если Головлево представлялось Степану «гробом», то в глазах Иудушки «весь мир [...] есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия». Бредовая деятельность Иудушки в мире его грез - только частный случай или, возможно, наиболее полное воплощение практики, господствующей во внешнем мире: «[...] мир делового бездельничества, - замечает автор, - настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его куда угодно, в какую угодно сферу».

Если сравнивать роман и «Историю одного города», то следует заметить, что хотя и Головлево, и Глупов находятся в «центре мира», разница между ними существенна. Ведь Глупов - не только средоточие мира «Истории одного города», но, по сути дела, вообще единственный реальный географический объект (все прочие, включая Петербург, явно мифологичны или мнимы). Не то в «Господах Головлевых». Мир не может быть сведен к родовой усадьбе и окрестным селам. Все упоминаемые города и веси - Петербург, Москва, Сергиев Посад и т.д. - существуют сами по себе, не превращаясь в метафоры. Но Головлево и Головлевы сами себя исключают из мира, из жизни; если в начале романа это еще не так заметно, то в последних главах становится очевидным. «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем», - говорит автор о жизни Иудушки, если ее можно назвать жизнью.

А. Жук обратила внимание на то, что действие романа всего один раз покидает пределы Головлева - чтобы перенестись во мнимый, неистинный, театральный в прямом смысле слова мир богемы.[36] Столицы - это прошлое героев; Сергиев Посад - предмет фантазий Арины Петровны, место, куда она якобы собирается уехать перед смертью; как обычно у Щедрина, эти мечтания сопровождаются сдержанно-язвительным комментарием автора об их неосуществимости. Впоследствии такое же намерение в тех же выражениях выскажет Иудушка.

Головлево можно назвать средоточием той вселенной, которую описывает Щедрин, определяющим фактором всех событий. Сам образ поместья - овеществленная метафора семейной судьбы. «Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. [...] В жизни этих жалких семей и удача, и неудача - все как-то слепо, не гадано, не думано. [...] Именно такой злополучный фатум тяготел над головлевской семьей»

Однако Головлево - не только безликий фатум, но и активный деятель. Оно одновременно имеет пределы - и не имеет их. Степан, перейдя межевой столб и оказавшись на «постылой» родной земле, видит «бесконечные головлевские поля». «Расстилающаяся без конца даль» открывается взору и в другом имении Головлевых, Погорелке. Но если погорельские поля пробуждают в Арине Петровне «остатки чувств», то головлевские могут привести лишь в отчаяние. Это уже не-пространство, место, где сливаются и исчезают небо и земля: «серое, вечно слезящееся небо осени давило его [Степана]. Казалось, что оно висит непосредственно над его головой и грозит утопить его в разверзнувшихся хлябях земли». Последние слова - нарочитый контраст с ожидаемой идиомой «хляби небесные» - еще один знак «перевернутости» головлевского мира. Даже картина «весеннего возрождения» в Головлеве пронизана образами тьмы, гнили, слизи.

Поместье, таким образом, не только господствует над жизнью своих владельцев, но и организует пространство-время их существования. Анализ текста позволяет выделить четыре плана, в которых (точнее, между которыми) протекает жизнь Головлевых.

Первый план - это так называемая «реальность». Так называемая, потому что как раз она и оказывается наиболее шаткой. Иудушка, в конечном счете, - одна из «теней», порождение тьмы, которая «так таинственно шевелилась» перед умирающим Павлом. Головлево - некий метафизический тупик, уничтожающий пространство и время (для поэтики Щедрина характерно, что все события в безвременье Головлева могут быть точно датированы).

«Сегодня Головлева» - это «ряд вялых, безбразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени». Постепенно исчезает даже «скудное чувство настоящего». «Сумерки» охватывают не только настоящее, но и прошлое (в воспоминаниях Арины Петровны «все сумерки какие-то»), и будущее («Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше»). Осталась «только минута, которую предстояло прожить».

В литературоведении уже обращали внимание на то, что писатель уподобляет поместье Головлевых царству смерти.[37] Точнее говоря, писатель позволяет некоторым героям романа увидеть и понять это. В самом деле, «Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно поджидающая новую жертву». Вид барской усадьбы произвел на Степана «действие Медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно про себя». Гробом, как мы видели, становится для Иудушки весь мир. Но гробом становится и сам Иудушка. Он «не понимал, что открывшаяся перед его глазами могила [матери] уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накапливаться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его» (намек на повешение Иуды). Далее об Иудушке прямо говорится: «наполненный прахом гроб» - таким его видит Евпраксеюшка. Закономерный итог: для Порфирия с отъездом племянницы «порвалась всякая связь с миром живых». Более того, Иудушка убежден в том, что ненатуральное бытие человека является для него наиболее естественным: «А человек все так сам для себя устроил, что ничего у него натурального нет, а потому ему и ума много нужно».

Для создания образа Головлева как царства смерти важен один из разговоров Порфирия с племяннушкой. Аннинька жалуется дяде: «Что у вас делать! Утром встать - чай пить идти, за чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком - вот обедать накрывать будут! за обедом - скоро ли опять чай? А потом ужинать и спать... умрешь у вас!» «И все, мой друг, так делают», - говорит Иудушка чистую правду. Все так делают - то есть умирают.

Умертвия с точки зрения Головлевых суть «факты обыкновенные, общепризнанные, для оценки которых существовала и обстановка общепризнанная, искони обусловленная». Тем самым смерть как бы вытесняется из сознания. «Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия». Именно потому, что о смерти всё же забыть не удается, Головлевы - примером может служить Арина Петровна - испытывают постоянное «желание жизни. Или, лучше сказать, не столько желание жизни, сколько желание полакомиться, сопряженное с совершенным отсутствием идеи смерти». Иудушка с некоторым злорадством замечает, что умирающему брату «пожить-то хочется! так хочется! так хочется!». Сам он смерти, видимо, не боится (не боится даже в финале, хотя совсем по другим причинам): «Ежели Господу Богу угодно призвать меня к себе - хоть сейчас готов!» Ответная реплика Арины Петровны удивления не вызывает: «Хорошо, как к Богу, а ежели к сатане угодишь?».

Головлево наделяется также чертами «нечистого места», жилища нечистой силы. Степан Головлев ищет выход из безнадежного положения - и не находит его: «Все - либо проклятие на себя наложить приходилось, либо душу черту продать. В результате ничего другого не оставалось, как жить на "маменькином положении"». Так Головлево - хотя и косвенно - приравнивается к «проклятому (заколдованному) месту», из которого не могут вырваться герои. «Одна мысль до краев переполняет все его [Степана] существо: еще три-четыре часа - и дальше идти уже некуда. Он припоминает свою старую головлевскую жизнь, и ему кажется, что перед ним растворяются двери сырого подвала, что, как только он перешагнет за порог этих дверей, так они сейчас захлопнутся, - и тогда все кончено». И далее: «Не с кем молвить слова, некуда бежать, - везде она [Арина], властная, цепенящая, презирающая». Даже те, кому удается покинуть географические пределы Головлева, или гибнут (сыновья Иудушки, Любинька), или возвращаются (Аннинька).

Как это часто бывает у Щедрина, важные характеристики и оценки подаются будто случайно; устоявшиеся языковые метафоры, проклятия, прибаутки возвращаются к прямому значению. Порфирий Головлев в метафизическом плане в самом деле является «Иудой», «сатаной» («прости господи, сатана», как говорит Арина Петровна), «фарисеем», в лучшем случае – «домовым»; по мнению соседей, он «очутился на дне чертовщины», а кроме того, «у него насчет покойников какой-то дьявольский нюх был».

Арину Петровну ее муж недаром именует «ведьмой»; Степан Головлев уверен в том, что мать его «заест», Владимир Михайлыч говорит прямо: «Съест! съест! съест!», а Павел издевательски советует «на куски рвать... в ступе истолочь...». Образ ведьмы создан.

Разумеется, все Головлевы охотно замечают черта в других, но не в себе. Свой блуд Иудушка считает «бесовским искушением», то есть чем-то внешним, «хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости». Грехов своих Иудушка признавать не желает: «Только и тут еще надобно доказать, что мы точно не по-божьему поступаем». Дьявол, конечно же, сидит не в нем, а в Улитушке: «Язва ты, язва! - сказал он, - дьявол в тебе сидит, черт... тьфу! тьфу! тьфу!».

Все подобные сравнения и метафоры в романе обретают реальность. «Когда Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее отдернул руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее». Речь идет, конечно, не о том, что Иудушка и в самом деле мог бы укусить священника, но о «материализации» прозвища «кровопивец». Также и брату Иудушки Павлу перед смертью «почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его». Еще одна авторская «оговорка» прямо указывает на то, что Головлево и есть то болото, которое порождает чертей: «Ночью Арина Петровна боялась; боялась воров, привидений, чертей, словом, всего, что составляло продукт ее воспитания и жизни». Нечистая сила - закономерный «продукт» головлевской жизни, и она, в свою очередь, порождает целый «цикл легенд» «про головлевского владыку». Недаром иудушкина «злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх»; а в обезлюдевшем имении стоит «тишина мертвая, наполняющая существо суеверною, саднящею тоской».

Здесь мы вновь наблюдаем совмещение противоположностей: многим героям Головлево представляется не проклятым местом, а чем-то вроде Земли обетованной. Петеньке - потому что идти ему больше некуда. Павлу - из зависти: «Кругом тучи ходят - Головлево далеко ли? У кровопивца вчера проливной был! - а у нас нет да нет!». Арине Петровне - по соображениям ностальгическим: ей «ежеминутно припоминалось Головлево, и, по мере этих припоминаний, оно делалось чем-то вроде светозарного пункта, в котором сосредоточивалось хорошее житье». Иудушка же в припадке пустословия так расписывает урожаи прошлых лет, что его матушка вынуждена заметить: «Не слыхала, чтоб в нашей стороне... Ты, может, об ханаанской земле читал - там, сказывают, действительно это бывало». Итак, Головлево (пусть только в речи Иудушки) - это Ханаан, земля, наделенная «божьим благословением», но в то же время, если вспомнить библейский контекст, страна языческая, которую надо усилием веры и воли превратить в Землю обетованную.

Сама фамилия Головлевых совмещает противоположные или, по крайней мере, не вполне совместимые значения. В.В. Прозоров[38] выписал из словаря Даля сходно звучащие слова: «головствовать» - быть головою, управлять, начальствовать (не забудем об «императорских» коннотациях имени «Порфирий»); «головничество» - преступление и пеня за него; «голодеть» - скудеть, нищать исподволь и т. п. Конечно же, эти значения актуальны для романа; но не менее важно, что все они соединены в одном слове, которое создал Щедрин: еще один пример совмещения взаимоисключающих смыслов.

2.4 Значение романа для истории русской литературы

Все исследователи единодушно сходятся во мнении, что роман «Господа Головлевы» - это явление эпохальное, оставившее след в мировой литературе. Сатирик «избирал объектом изображения типичную помещичью семью», которая становится воплощением порочного общества[39]. Если Толстой, выступая «суровым обличителем дворянства», «стремился из её среды выделить лучших представителей»,[40] то Щедрин отклоняет традицию поисков положительных типов в привилегированной среде, «заняв по отношению к ней позицию беспощадного отрицания»[41]. Сатирик изображает образ бессовестного мира на примере родной семьи, отрицая таким образом в дворянских кругах наличие лучших человеческих качеств в их представителях.

Щедрин, основательно и всесторонне изучивший жизнь и быт дворянской усадьбы второй половины ХIХ века, переживший реформу 1861 года, изображает в своем произведении, может быть, один из самых трагических в истории России, чреватый будущими социальными сдвигами и взрывами, период распада и гибели дворянских гнезд, основы государства Российского и в экономическом и духовном плане.

Роман «Господа Головлевы» - щедринская эпитафия дворянскому классу, обвиненному великим сатириком в самом страшном – в грехе поедания чужого хлеба. В общем потоке нравственно – философских исканий русских писателей ХIХ века М.Е. Салтыков – Щедрин выделяется, прежде всего, глубоко реалистическим истолкованием проблем этики и морали, которые обусловлены обстоятельствами жизни человека. Нравственная концепция художника основана на принципах позитивистской философии. Щедрин видит диалектическую связь личности и среды, где человек является не только ее продуктом, но и творцом одновременно.

В работе литературоведа Д.П. Николаева «Сатира Щедрина и реалистический гротеск» отметил, что именно это произведение Салтыкова-Щедрина «глубже и полнее всего отразило социально-политические противоречия эпохи и приобрело мировое общественное и литературное звучание»[42].

Макашин отмечал, что Щедрин с особым чувством и настроением раскрывает в произведении, создав при этом незабываемые образы, ставшие впоследствии типами в литературе[43].

Влияние писателя на литературу уходит в «низовой» пласт, - тут, впрочем, можно заметить, что и далеко не все современники Щедрина относили его произведения к «большой» литературе.

В начале же ХХ века происходит массовое усвоение и использование отдельных элементов щедринского творчества, но развития или, по крайней мере, понимания новаторских элементов поэтики нет: достаточно вспомнить «Господ Обмановых» А. Амфитеатрова или «Русские сказки» М. Горького. Исключения единичны.

Развитие городского текста русской литературы, а конкретно - текста петербургского, также происходит «без участия» Щедрина. Впрочем, на провинциальную Россию писатели смотрят «открытыми глазами, какими смотрели на нее Гоголь и Салтыков-Щедрин», - как заметил В.Шкловский[44], говоря об «Уездном» Е. Замятина.

Зато всплеск интереса к образу Иуды, как представляется, отчасти обязан роману «Господа Головлевы»: Щедрин оказался едва ли не первым автором, обратившимся в русской литературе к образу евангельского предателя (тексты-предшественники - это пушкинский набросок «Как с древа сорвался предатель-ученик» и «Крестьянский грех» Некрасова из «Пира - на весь мир»; разумеется, нельзя забывать и об апокрифах).

Таким образом, в 1920-30-е гг. творчество Щедрина актуализируется в русской культуре; особое значение приобретают «внеидеологический» метод описания действительности, образ космического Града Земного, обреченного на гибель, и мотив прекращения истории.

Несмотря на уверения власть предержащих в том, что «нам нужны советские Гоголи и Щедрины», «городской текст» 1940-70-х гг. отходит от щедринских традиций. В диалог с классиком вступают немногие, а среди них наиболее интересны Абрам Терц, Александр Зиновьев и братья Стругацкие.

В современном литературоведении отношение к Салтыкову-Щедрину сложнее, его творчество изучается с разных позиций, однако ученые никогда не умаляют его заслуг.

П. Бицилли, проводя параллели между творчеством Щедрина и Набокова, указывал: нам безразлично, является ли сходство двух писателей результатом влияния или простого совпадения. Оно прежде всего «обусловлено какой-то общностью духовного опыта. Сопоставляемые так художники как бы взаимно освещают друг друга [...]»[45]. Или, говоря словами Борхеса, «каждый писатель создает своих предшественников»[46].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Творчество писателя неотделимо от его жизненного пути и личных качеств, а потому мы рассматривали жанровое своеобразие романа «Господа Головлевы» параллельно с биографией Салтыкова-Щедрина и историей изучения его творчества литературоведами в разные периоды.

О большом интересе к творчеству Салтыкова-Щедрина, и признании его заслуг перед русской литературой можно судить уже по тому факту, что собрание сочинений писателя с приложением «Материалов для его биографии» вышло в первый раз (в 9 томах) в год его смерти (1889 г.) и выдержало с тех пор еще два издания. С того же момента стали появляться первые исследования по творчеству Салтыкова-Щедрина, положившие начало научному «щедриноведению», продолженному в советское время и в современный период.

Традиционно жанр «Господ Головлевых» позиционируется как роман. Но мы уточнили, что по своей специфике – это уникальный синтетический сплав из романа - семейной хроники, социально-психологического, трагического и сатирического романа.

В своей работе мы рассмотрели, как отразились эти жанровые особенности в тексте данного произведения.

Этот драматизм особенно ощутим в финале романа «Господа Головлёвы», о котором существует несколько различных суждений, приведенных нами в работе.

Современным роман Щедрина воспринимается потому, что это роман социальный. Иудушка, главный герой произведения, больше не пугает и не поражает читателей своей крайней необычностью. Он органично вошел в галерею вечных типов, вроде Яго, Тартюфа, Гарпагона, которые в продолжение многих веков служат нарицательными именами для представления самого крайнего искажения человеческой природы.

Все исследователи единодушно сходятся во мнении, что роман «Господа Головлевы» - это явление эпохальное, оставившее след в мировой литературе.

ЛИТЕРАТУРА

1. Арсеньев К. К., Салтыков-Щедрин, СПБ, 1906

2. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975

3. Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1918 – 1965. Составил В. Н. Баскаков, М. – Л., 1966.

4. Бицилли П. Возрождение Аллегории. // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000.

5. Борхес Х.Л. Кафка и его предшественники. // Борхес Х.Л. Оправдание вечности. - М.: ДИ-ДИК, 1994.

6. Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1959.

7. Вдовин А.В. Деформация пространства и времени в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Анализ художественного текста : тр. каф. рус. лит. - Киров, 2005.

8. Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976.

9. Власов П. Проблема границы и романизованная сатира: [жанровая поэтика романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Граница как механизм смыслопорождения. - Самара, 2004. - Вып. 2.

10. Герцо-Виноградский С.Т. Взгляд на деятельность г. Щедрина // Критика 70-х гг. XIX века / Составление и примеч. С. Ф. Дмитренко.- М.: ООО «Издательство "Олимп"»: «Издательство "АСТ"», 2002 (Библиотека русской критики)

11. Глазкова Т.А. Хронотоп в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Материалы науч.-практ. конф., 17-18 мая 2002 года. - Тара, 2002.

12. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. — М., 1965.

13. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.,1965.

14. Григорян К.Н. Роман М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». - М.-Л., 1962.

15. Громова-Опульская Л.Д. А.С.Пушкин у истоков «Анны Карениной»: текстология и поэтика.// Славянская литература и фольклор славянских народов. М 1998.

16. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Т. 1.

17. Евдокимова О.В. К восприятию романа М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»: (заметки) // Рус. лит. - СПб., 2004. - № 3.

18. Елина Е.Г. Наследие Салтыкова-Щедрина в дооктябрьский период (проблема актуальности). // Салтыков-Щедрин и русская литература. - Л.: Наука, 1991.

19. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. - М.,1953.

20. Жук А.А. Послесловие к роману Господа Головлёвы. М., 1986.

21. История русской литературы: в 4-х тт. – Т.2. – Л.: Наука, 1981.

22. Кирпотин В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. - М., 1955.

23. Колесников А. А. Переосмысление архетипа «блудного сына» в романе Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Писатель, творчество: современное восприятие. Курск, 1999.

24. Кранихфельд В.П. Новая экскурсия в Головлево // Русское богатство. - 1914. - № 4.

25. Кривонос В.Ш. Роман М.Е. Салтыкова- Щедрина «Господа Головлевы » и народная символика // Литература некрасовских журналов Межвузовский сборник научных трудов. Иваново ИвГУ,1987.

26. М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 – 2, М., 1975

27. М. Е. Салтыков-Щедрин в русской критике, М., 1959;

28. М.Е. Салтыков-Щедрин и русская сатира XVIII - XX веков. - М.: Наследие, 1998.

29. Макарова Е.М. Жизненные источники образа Иудушки Головлева // Звезда. № 9. 1960.

30. Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850 - 1860 годов. - М., 1972.

31. Макашин С. Изучая Щедрина. // Вопросы литературы. - 1989. - N 5.

32. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. - М., 2-е изд., 1951.

33. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. - М., 1989.

34. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860

35. Малкин В. М.Е Салтыков-Щедрин. М., 1976.

36. Назаренко М. Мифопоэтика м. Е. Салтыкова-Щедрина («История одного города», «Господа Головлевы», «сказки») - Киев, 2002.

37. Николаев Д.П. М.Е. Салтыков – Щедрин: Жизнь и творчество. М.,1985.

38. Николаев Д.П. Салтыков – Щедрин и реалистический гротеск. М., 1977.

39. Нямцу А.Е. Литературная традиция в творчестве М.Е.Салтыкова-Щедрина: Учебное пособие. - Черновцы, 1999.

40. Оболенский В.А. Салтыков-Щедрин в своей семье. М.,1991

41. Павлова И. Б. Тема семьи и рода у Салтыкова-Щедрина в литературном контексте эпохи. М., 1999.

42. Павлова И.Б. Художественное собрание романов Салтыкова- Щедрина 60-70 х годов («История одного города», «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа Головлевы» ) М.,1980

43. Панаева А.Г. (Головачева). Воспоминания. М.,1972.

44. Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова – Щедрина М., 1875.

45. Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина.- М., 1963.

46. Покусаев Е.И. Салтыков-Щедрин в 60-е годы. - Саратов, 1957.

47. Поспелов Г.Н. История русской литературы XIX века (1840-1860-е годы). 3-е изд., доп. М., 1981.

48. Прозоров В.В. Салтыков – Щедрин Книга для учителя М., 1988.

49. Прозоров Д.П. Произведения М.Е. Салтыкова – Щедрина в школьном изучении. Л., 1979.

50. Пыпин А.Н. М.Е. Салтыков. - СПб., 1899.

51. Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города. Господа Головлевы. Сказки. - М.: Олимп; АСТ, 1999.

52. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20-ти т. / Ред. коллегия: А.С. Бушмин, В.Я. Кирпотин, С.А. Макашин, Е.И. Покусаев, К.И. Тюнькин. - М., 1965 - 1977.

53. Самосюк Г. Ф. Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева // Литературоведение и журналистика. Саратов, 2000.

54. Свительский В.А. Особенности авторской оценки и жанровая структура романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Русская литература 1870-1890-х годов. - Свердловск, 1981.

55. Скабичевский М. Г. Щедрин как современный гениальный писатель: «Благонамеренные речи». Тип Иудушки // Критика 70-х гг. XIX века / Сост., вступит. ст., преамбул и примеч. С. Ф. Дмитренко.- М., ООО «Издательство "Олимп"»: ООО «Издательство АСТ"», 2002. (Библиотека русской критики).

56. Советские писатели о Щедрине. К 150-летию со дня рождения. // Новый мир. - 1976. - N 1.

57. Соколов А.Н. История русской литературы XIX века. Первая половина. – М.: Высшая школа, 1985.

58. Тамарченко Н.Д. Проблема целого в «Господах Головлевых» М.Е. Салтыкова-Щедрина // Проблемы метода и жанра. - Томск, 1982. - Вып. 2.

59. Телегин С.М. «Не так страшен черт, как его малютки»: [анализ романа М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Рус. словесность. - М., 1997. - № 5.

60. Турков А.М. Ваш суровый друг: Повесть о М.Е. Салтыкове-Щедрине. — М., 1988.

61. Турков А.М. Салтыков-Щедрин. - М., 1964.

62. Тюнькин К. И. Салтыков-Щедрин. - М. : Мол. гвардия, 1989. (Жизнь замечат. людей. Сер. биогр. Вып. 3 (694)).

63. Ургант А.. Русская литература середины XIX века. М., 1998

64. Фоменко Л.П. Советские сатирики 1920-1930-х годов и творчество Салтыкова-Щедрина. // Творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина в историко-литературном контексте. - Калинин, 1989.

65. Хализев В.А. Салтыков-Щедрин в русской литературе. М., 1999.

66. Шкловский В. О рукописи «Избранного» Евгения Замятина. // Замятин Е.И. Избранные произведения. - М.: Советский писатель, 1989.

67. Эльсберг Я. Салтыков - Щедрин. Жизнь и творчество. М.,1953

68. Эльсберг Я. Стиль Щедрина. - М., 1940

[1] Арсеньев К. К., Салтыков-Щедрин, СПБ, 1906. С. 32.

[2] Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850 - 1860 годов. - М., 1972. С. 112.

[3] Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. - М., 1989. С. 126.

[4] Там же. С. 137.

[5] М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 – 2, М., 1975. С. 90.

[6] М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 – 2, М., 1975. С. 94.

[7] Там же. С. 97.

[8] Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова – Щедрина М., 1875.. С. 117.

[9] Колесников А. А. Переосмысление архетипа «блудного сына» в романе Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Писатель, творчество: современное восприятие. Курск, 1999. С. 128.

[10] Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875-1889. Биография. М., 1989. С.405.

[11] Бушмин А.С. Художественный мир М.Е. Салтыкова-Щедрина. Л., 1987. С. 160.

[12] Наиболее подробно об этом написано в книге Макашина С.А. Салтыкова-Щедрин. Биография.

[13] Там же. С.19-28.

[14] Панаева А.Г. (Головачева). Воспоминания. М.,1972. С.361.

[15]Макарова Е.М. Жизненные источники образа Иудушки Головлева // Звезда. № 9. 1960. С.192.

[16] М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 – 2, М., 1975. С. 105.

[17] Самосюк Г. Ф. Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева // Литературоведение и журналистика. Саратов, 2000. С. 43.

[18] Назаренко М. Мифопоэтика м. Е. Салтыкова-Щедрина («История одного города», «Господа Головлевы», «сказки») - Киев, 2002. С. 19.

[19] Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975

[20] М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 – 2, М., 1975. С. 113.

[21] Громова-Опульская Л.Д. А.С.Пушкин у истоков «Анны Карениной»: текстология и поэтика.// Славянская литература и фольклор славянских народов. М 1998. С.165.

[22] Макашин А.С. Последние годы 1875-1889. Биография. М.,1989. С. 372.

[23] Прозоров В.В. Салтыков-Щедрин. М., 1988. С.121.

[24] Малкин В. М.Е Салтыков-Щедрин. М., 1976. С.45.

[25]Жук А.А. Послесловие к роману Господа Головлёвы. М., 1986. С.280.

[26] Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина. С.65.

[27] Турков А.М. М.Е. Салтыков-Щедрин. М., 1965. С. 222.

[28] Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина. С.87.

[29] Николаев Д.П. Салтыков – Щедрин и реалистический гротеск. М., 1977. С. 65.

[30] Телегин С.М. «Не так страшен черт, как его малютки»: [анализ романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Рус. словесность. - М., 1997. - № 5. С. 120.

[31] Там же. С. 121.

[32] Михайловский Н.К. Щедрин // М.Е. Салтыков-Щедрин в русской критике. М., 1959. С.443.

[33] Там же. С. 444.

[34] Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.,1965. С 109.

[35] Там же. С. 110..

[36] Жук А.А. Послесловие к роману Господа Головлёвы. М., 1986. С.278.

[37] Телегин С.М. «Не так страшен черт, как его малютки»: [анализ романа М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Рус. словесность. - М., 1997. - № 5.

[38] Прозоров Д.П. Произведения М.Е. Салтыкова – Щедрина в школьном изучении. Л., 1979. С. 116.

[39] Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976. С.207.

[40] Бушмин А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. С.28.

[41] Там же. С. 28.

[42] Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. М., 1977. С.7.

[43] Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875-1889. Биография. С.215.

[44] Шкловский В. О рукописи «Избранного» Евгения Замятина. // Замятин Е.И. Избранные произведения. - М.: Советский писатель, 1989.С. 5.

[45] Бицилли П. Возрождение Аллегории. // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 57.

[46] Борхес Х.Л. Кафка и его предшественники. // Борхес Х.Л. Оправдание вечности. - М.: ДИ-ДИК, 1994. С. 19.